Новая жизнь (СИ). Страница 37

— Егор Матвеич, — начала она. — Я к вам по очень важному делу.

— Занят я, — буркнул тот, опрокинув стакан в себя. — Некогда.

Субботин подал знак половому, тот тут же принес бутылку с вином.

— Егор Матвеич, я все же настаиваю выслушать меня. В Зарном беда — больница сгорела.

— Я ее не поджигал! — прорычал тот, отвернувшись.

— Я не обвиняю вас в поджоге, — стараясь держать мягкий тон, ответила Анна. — Я лишь хочу сказать, что без больницы Зарное пропадёт. Дети, раненые, старики — где им теперь лечиться? Вы в селе человек влиятельный. Доски, гвозди, деньги — хоть что-то. Ради людей, помогите.

Субботин поднял взгляд, его губы искривились в усмешке, больше похожей на оскал. Он стукнул пустым стаканом по стойке.

— Больница? — ядовито прохрипел Субботин. — Так это твоего дохтура забота, учительница, а не моя! Он мне мор… лекарства не даёт, а я ему доски? Пусть горит его хибарка! И вы с ним заодно сгорите, коли шушукаетесь! Вон пошла!

Анна замерла, её щёки вспыхнули. Она ожидала гнева, но не такого — дикого, слепого, как у зверя. И унизительного.

Её руки сжались, но она сдержалась, понимая, что спорить бесполезно.

— Егор Матвеич…

— Я все сказал.

Совсем не о таком разговоре она думала. Но теперь, стоя здесь, в пропахшем перегаром и кислятине трактире, она вдруг поняла, что другого исхода и не получилось бы. Иван Павлович оказался прав — не следовало ей приходить сюда, унижаться. Прав был и Иннокентий Заварский, не смотря на свои радикальные мысли. Давить таких кулаков надо.

«Может, есть все же зерно истины в идеях этих интернационалистов?» — подумала Анна, глядя в заплывшие красные глаза Субботина.

Ребята они решительные, буйные. Многое кровью хотят решить, Анна против конечно этого. Но вот сейчас скажи ей кто, дай такой выбор — поставить к стенке этого Субботина, да пистолет наведи — только команду крики. Она очень сильно сомневалась бы в том, что не дала бы команды нажать на спусковой крючок. Дала бы. Только за то, что больницу под удар поставил — а вместе с ней считай и все Зарное, которое его и обогащало.

— Егор Матвеич, — не своим голосом произнесла Анна. — Вы Зарное держите, а больницу, что людям жизнь спасает, в грязь топчете. Бог вам судья.

Субботин махнул рукой, словно отгоняя докучливую муху.

— Вон пошла, учительница! — пьяно прохрипел он. — С дохтуром своим книжки читай, а мне не указывай! А то ведь и я могу кое-чего кое-кому рассказать.

Анна задохнулась от его наглости, её щёки вспыхнули с новой силой, но спорить с этим зверем было всё равно что биться о стену.

Она резко повернулась и пошла прочь. Дверь трактира, тяжёлая и скрипучая, поддалась с трудом, но Анна толкнула её с такой силой, что петли взвизгнули. Холодный воздух ударил в лицо, но не остудил гнева, бурлившего в груди.

Анна остановилась у плетня. Больница маячила вдали, и Анна знала, что вернётся к Ивану Павловичу с пустыми руками. Её план рухнул, а гордость, с которой она вошла к Субботину, теперь жгла, как угли. Вот ведь дуреха! И на что надеялась?

Она поправила платок и пошла к школе — сдаваться Ивану Павловичу на милость. И искать новый выход.

* * *

Скрип телеги прервал невеселые думы Артема. Парень поднял взгляд, и увидел Фому Егорыча, кряжистого мельника с околицы. Тот с невозмутимым видом слез с телеги. Потом с тем же невозмутимым видом стянул брезент и достал стопку свежих досточек, пахнущих сосной.

— Иван Палыч, — буркнул мельник. — Я это… Слыхал про пожар. Беда, понимаю. Без больницы нам худо будет. Вот, доски привёз, с лесопилки. Не шибко много, но на стену хватит.

Артём моргнул, не сразу найдя что ответить.

— Фома Егорыч, ты… спасибо, — сказал он, пожимая его мозолистую руку. — Нам любая помощь важна!

Не успел Фома Егорыч ответить, как за плетнём показался сапожник, имени которого Артем не запомнил. Помнил лишь, что тот приходил к нему как-то с гнойным пальцем, который проколол шилом. Сапожник нёс молоток, клещи и мешочек с гвоздями, звякающими на ходу.

— Иван Палыч, мое почтение вам! — воскликнул он, раскосо улыбаясь. — Вот, держи, инструмент и гвозди. Чинить будем?

Артём ошарашено кивнул.

Потом пришел конюх с ведром смолы и охапкой дранки. За ним шагала вдова Матрёна с мотком верёвок и старым куском шифера.

— Иван Палыч, — сказала Матрёна. — Ну чего такой удивленный? Ты нам как свет в оконце. Без больницы пропадём. Вот, чем могу, помогу. Сейчас еще Прокопьевна придет, она извести принесет, побелку организуем.

Пришел кузнец Никодим, притащил железные скобы и лист жести для крыши.

— Иван Палыч, — сказал Никодим. — Ты в медицине силен, а вот думаю с крышей вряд ли справишься. Сейчас мы тебе все справим как нужно, залатаем дыры. Жесть крепкая, не протечёт. Будет больничка как новая.

Артём смотрел на собравшихся — мельника, сапожника, конюха, вдову, кузнеца — и чувствовал, как ком в горле растёт. Зарное, угрюмое, неприветливое, холодное, вдруг открылось совсем с другой стороны, единым, дружным семейством. Эти люди, простые и усталые, понимали: без больницы их дети, жёны, братья пропадут. Они несли, кто что мог, и их лица, освещённые решимостью, были красивее любых городских барышень.

Помогали и раненные бойцы. Те, несмотря на протесты Артема, работали во всю силу, не щадя себя.

— Братцы, — сказал Артём, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Спасибо вам. Без вас я бы… мы бы не справились. Давайте за дело. Крышу латать, стены чинить.

И загудела работа.

Колотили доски, мазали смолой щели, утепляли стены, белили. Работали ладно и дружно, разгоряченно, под конец даже песню затянули. Артем носился от одного работника к другому, пытаясь помочь хоть чем-то, но его мягко отстраняли.

— Руки береги, Иван Палыч, — улыбнулся сапожник. — Гвозди то мы сами умеет колотить, тут особого ума не нужно, а вот скальпелем да иглой управлять — только ты можешь. Так что не серчай, но лучше постой в сторонке. Руки твои важнее.

К обеду вчерне закончили крышу, а к вечеру больница уже вновь была как новенькая. Ни копоти, ни дыр.

— Братцы, — расчувствовавшись, произнес Артем, когда все собрались у крыльца, — вы не просто больницу спасли. Вы Зарное спасли. Без вас… без вас я бы не справился.

Все переводили дух после тяжелой работы и посматривали с гордостью на больницу. И в самом деле не запланированный ремонт преобразил ее.

Артём подходил к каждому, пожимал мозолистые крепкие руки, от чего смущал людей еще больше. Кажется, они искренне не понимали, отчего дохтур так распаляется в благодарностях.

Аглая разливала квас, сапожник травил байки, а Никодим, хмурый, как всегда, пристально осматривал проделанную работу. Раненые солдаты — Кондрат, Сергей Сергеич и Лапиков — сидели на лавке, потягивая самокрутки. Фома Егорыч, чья телега стояла у плетня, копался в ней, ворча про «чёртову грязь и хлам». Вдруг он замер, вытащив из-под соломы старую гитару с потёртым грифом и треснувшей декой.

— Это ещё что? — буркнул Фома Егорыч, его седые брови сдвинулись. — Цыгане, черти, оставили! Летом торговался с ними за кобылу, а они мне эту дрынду вместо сдачи всучили. Обманули, гады!

Аглая, услышав, захихикала. Кондрат ткнул пальцем в гитару и заржал:

— Фома Егорыч, да ты теперь бард! Сыграй, что ли, раз инструмент достал!

Артём, стоявший у крыльца, улыбнулся. Привлеченный видом инструмента, он шагнул к телеге, глядя на гитару с лёгкой ностальгией. В студенчестве, он бренчал на такой же, терзая струны под Black Sabbath в общаге. Эх, лихие времена были! Почему бы не тряхнуть стариной? Тем более — фисгармония в школе сломана…

А настроение было такое приподнятое, что хотелось и в самом деле что-нибудь сыграть, пошалить.

— Давайте сюда, — сказал он, протягивая руку. — Я умею играть. В университете баловался.

Фома Егорыч, ворча, вручил гитару, буркнув:

— Только не сломай, дохтур.