Кровавый год (СИ). Страница 33

— Я сказал: земля неизведанная. Но, по воле Божией и по милости русского царя, она, возможно, станет нашей.

— Справедливо — после всех испытаний, что выпали на нашу долю.

Иезуит согласно кивнул. Караффа совершил настоящий подвиг. Он не только не растерял ни одного корабля в полугодовом плавании, не только вывел маленькую эскадру в нужную точку, нырнув между материком и землей Иесо (1), но и отчаянными усилиями нашел нужный проход среди лабиринта многочисленных отмелей и банок, закрывающих вход в Амур с моря. День за днем лодки с матросами рыскали в широком устье, раз за разом бросая лот и вытягивая пустышку. Боролись с сильными течениями, с трудом избегали бурунов у скалистого побережья. Налетевший шторм чуть не выбросил корабли на мель у одного мыса. Напряжение нарастало, уже пошли разговоры, что придется зимовать в Охотске — пугающая южан перспектива, но никто не заикался о возвращении в теплые края. В конце концов, упорство восторжествовало, проход был найден — достаточно широкий и глубокий, чтобы прошел крупный корабль.

— Вы спасли нас, капитан, спасли нашу экспедицию! — с искренней признательностью в голосе сказал отец Лауренцио.

Оба замолчали. Из-под облаков медленно выползал бледный диск солнца, слабо освещая чащу и узкий мыс, выдающийся в мутную гладь залива, врезавшегося в обширный Амурский лиман с противоположной от Охотского моря стороны. В подзорную трубу отчётливо виднелись две лошади, волокущие бревно, и грубые земляные насыпи, поверх которых сновали люди в кафтанах, с топорами и ружьями.

— Русские, — тихо сказал Караффа. — Казаки.

— Или солдаты. Но не дворяне. Видите, как трудятся?

Караффа с сомнением хмыкнул и оглянулся на остальную флотилию: четыре корабля, включая один грузовой галеон, рассыпались цепью у входа в бухту. Все под нейтральными знаменами — иезуиты умели быть осторожными.

— Спустим шлюпку, — распорядился капитан. — Пора встретится с властями и показать бумаги.

Спустя четверть часа лодка с двенадцатью вооружёнными матросами и двумя пассажирами отчалила от борта. Лауренцио подвязал сутану и молча скрестил руки на груди. Ему было шестидесят два, но кожа, выжженная филиппинским солнцем, казалась медной, а чёрные глаза и жёсткая борода придавали виду сходство с иконами византийских святцев. Русский язык он знал плохо, учил по словарям в пути. Впрочем, бумаги, которые он вёз с собой, должны были говорить лучше любых слов.

На берегу их встретили настороженно. Семь человек в красных кафтанах с мушкетами в руках и крепким, опалённым солнцем атаманом впереди. На перевязи — шашка, за поясом — пистоль. Он был ростом невелик, с круглым, жилистым лицом и серыми глазами.

— Кто такие будете? — спросил он хрипло.

Караффа, не дожидаясь перевода, шагнул вперёд.

— Capitano Carlo Caraffa, служу Святому Ордену. Мы прибыли по воле Царя, с его благословения. — Он обернулся к иезуиту. — Покажи им письмо.

Лауренцио, с трудом подбирая слова, достал из заплечной сумки свёрнутый в кожу свиток.

— Есть… грамота. От царя Петра Фёдоровича. Земли сии — пожалованы… Ордену Общества Иисуса. Под печатью. Привезли мы её. На ваш суд.

Атамана Лысов молча взял письмо, развернул, поднёс к глазам. Читал долго, водя пальцем по строчкам. Потом взглянул на них снова, прищурившись.

— С грамотами у нас порядок. Покуда пушки не говорят — читаем. Но… — он извлёк из-за пазухи другой свиток, потрёпанный и замятый. — И у меня своя бумага есть. Вот, глянь.

Лауренцио принял письмо с осторожностью. Бумага пахла дымом и рыбой. Присмотревшись, он с трудом разобрал дату — декабрь прошлого года. И подпись — «Пётр, император всероссийский». И росчерк чёткий, и печать восковая.

— Земли… за рекой… за мной. Под форт. Под промыслы. Под служилое заселение. На условиях присяги и податей. С пятилетним… отпуском, — пробормотал иезуит. — Ваше письмо — настоящее.

— И ваше, выходит, тоже, — пожал плечами атаман. — Мне что? Я тут по царскому повелению. И вы. Земли вокруг девственные. Леса бескрайние — лиственница, ель, пихта. Хошь, форт строй, хошь, церкву. О зимовье подумай — тут вам не ваша Гишпания. Мы мешать не будем. Только не суйся к нам с властью. Не вздумай хлопцев к себе зазывать без спросу.

— Мы — не князья. И не судьи, — склонил голову Лауренцио. — Мы учим. Молимся. Лечим. Строим. Вы — защитники границы. Будем жить мирно.

— Мирно? С пушками на борту? — усмехнулся Лысов. — Ну да ладно. Высаживайтесь. Куда идти — покажем. Земли — море. Гляди только — без лукавства.

— Что с местным населением? Встречали ли китайцев?

— Китайцев тут отродясь не бывало. А местные пребывают в состоянии первобытной дикости, охотой промышляют. Гиляки. На оленях ездят да на собаках. Уже просили о защите.

Святой отец понимающе кивнул и возрадовался: дикие племена — это то, с чем привыкли работать иезуиты.

Высадка началась тем же вечером. Под дождём, в сером свете костров, таскали ящики, тюки, бочки. Плотники с первого корабля сбили настил и разобрали грузовой люк. Вверх по отмели тащили балки, доски, ящики с иконами и вином, с лекарствами, со стеклом и чернилами.

Лауренцио шёл вдоль берега, к валам форта, что рыли казаки. Задержался у углубляющегося рва. Парни молча глядели на него, но не плевали, не смеялись. Одеты — кто как: кто в кафтан, кто в одну рубаху, кто вовсе бос. Один, совсем юный, в лаптях и с веснушками, робко спросил:

— Вы, батюшка, из святой земли?

— No. То есть нет. Из обычной земли, — ответил иезуит.

Он оставил им два куска сахара. Один съели сразу. Другой — спрятали.

Через неделю стройка иезуитов была в полном разгаре. На пологом холме, что глядел на бухту, выровняли площадку. Начали ставить миссию: часовню, трапезную, два дома-барака. Сруб вели по-французски, из тесаных брёвен. Камень — для фундамента. Крыша — пока из бересты и мха, потом настелят дранку, если успеют до снегов. Казаки иногда приходили помогать. За деньги. Атаман наблюдал издали, в основном молча, не вмешиваясь.

Однажды он пришёл сам. В руках — сушёная рыба.

— Гостинец. Местная. Жирная, вкусная. Хоть кагор пей, хоть чай.

— Грацио, — кивнул Лауренцио. — Ваша доброта — редкость на краю мира.

— Тут у нас, — сказал Лысов, — доброта разная бывает. Но людей чувствую. Вы — трудолюбивые. Вот и ладно.

И пошёл прочь, оставив рыбу и забыв про свою настороженность. До поры. Святой отец в людях разбирался и видел, что в этом человеке, как и положено настоящему конкистадору, бушуют ураганы амбиций — они могут завести его куда угодно. С ним следовало всегда быть настороже, а при возможности, аккуратно направить, чтобы избежал ошибок.

Через месяц, когда в воздухе закружились первые снежные мухи, на мысу стояли два лагеря. Казаки — в земляной крепости, с ружьями и полковой иконой. Иезуиты — в миссии с колоколом и первой школой. Между ними — берег, трава, тишина.

А над всем этим — ветры Амура, качающие реликтовый лес, и медленный голос дождя.

* * *

Из Тюрингии до Штеттина мы промчали одвуконь за пять дней. Триста верст с гаком, преодоленные в седле, по осенней распутице, превратили каждого из свиты и охраны в комок ноющей плоти, облепленный грязью. Каждая мышца кричала от боли, спина словно отваливалась, стертые до крови места на бедрах горели под просохшей грязью. Ночь за ночью мы валились с ног там, где нас настигала усталость, вставали до рассвета и снова гнали лошадей, меняя их при любой возможности. Столько лошадей загнали, но сами держались. Свита моя, мои самые верные, самые выносливые…

В Штеттине приказал реквизировать самый быстрый парусник, из Нидерландов. На его борту, за четыре дня, пока плыли, сумели передохнуть, отмыться холодной забортной водой и немного привести себя в порядок. Жан потерялся где-то в окрестностях Берлина, не выдержал гонки — пришлось довериться голландцам-матросам и, на удивление, они справились лучше любого камердинера.