Кровавый год (СИ). Страница 29

— Успокойся, генерал! — рявкнул я, не выдержав напряжения момента, хотя хотел ограничиться парочкой саркастических междометий. — Не нужны мне твои доклады! Наблюдай, командуй — буду нем как рыба!

Замолчал мой генерал, посветлел лицом. Ни хоронякой, ни институткой он не был — собрался в пучок, волосы рано поседевшие взъерошил, скомандовал Ваське:

— Поднимай нас, капитан воздушных морей!

Взлетели.

И я, и Суворов немедленно прильнули к трубам.

— Ну, чо там? — робко спросил капитан Васька и тут же увидел два сжатых кулака, явившихся перед поясницами высоких начальников.

Недосуг было языками травить. Французы пошли на своем фланге. Красиво двинулись, несколькими полками, под бой барабанов, соблюдая правильные интервалы. Сержанты равняли строй своими алебардами и протазанами — скорее церимональным оружием, хотя, стоя на флангах каре, унтер-офицеры могли с его помощью эффективнее, чем штыком, отбиваться от конницы.

Выдвинулись, перешли на бег — явно боялись ракетной атаки. Миновали, как они посчитали, опасную черту, снова перешли на шаг. Прикрывая их фланги, пошла конница, о которой в Европе сложилось не лучшее мнение — время Мюрата еще не пришло. Ей навстречу пошла наша лучшая кавалерия, румянцевские полки.

Сшиблись. Замелькали пики-сабли-палаши. Французы показали спину, в то время как их пехоту на марше накрыло грязным облаком взрывов. Полковая с передовых редутов и полевая артиллерия из центра принялась гвоздить наступающие шеренги и с фронта, и с фланга. К такому уровню потерь вышколенная французская пехота оказалась не готова. Подалась назад, офицеры скомандовали отступ. Наша конница обозначила атаку — линейцы сбились в каре, в не самый лучший порядок под артобстрелом. Поражение от шрапнели резко возросло. Неся немыслимые потери, французские полки откатывались назад, не успев вступить в боестолкновение с нашими рассыпными цепями. К их чести, отступили, но не побежали под непрекращающимся плотным огнем. Атака завершилась полным провалом.

Еще дважды колонны Рошамбо пытались достичь наших порядков. Все с тем же результатом. Продвинулись вперед, полетели со всех сторон ядра и бомбы. Запнулись, отошли назад. Последняя вялая попытка охватить наше крыло привела к еще более скорбному результату — наши пристрелявшиеся артиллеристы буквально выкосили боевые порядки французов, а бросившиеся с открытого фланга нижегородские, ахтырские и изюмские гусары почти довершили бы разгром, если бы не напоролись на картечь передовой линии левого крыла союзников — той самой, откуда полки корпуса Рошамбо начали свое движение.

Лично я слишком увлекся картинами полной виктории и упустил события на противоположном фланге. Австрийцы оказались куда более удачливее, чем хваленые французы. Стоило мне развернуться, привлеченным досадливыми возгласами Суворова, как мне открылась неприятное зрелище. Наш левый фланг был смят, национальные полки опрокинуты, разномастная цесарская пехота занимала редут за редутом, захватывала наши пушки. Конница, как и ожидалось, прорвалась через заслоны и рогатки, уткнулась в заболоченную низменность, но, вместо того, как мы ожидали, там застрять, собралась ударить по косой линии в самый центр нашей армии — в редуты с полевой артиллерией.

Не менее двух тысяч всадников выбирались на твердую почву и строились в боевые порядки — впереди кирасиры, за ними драгуны, потом венгерские гусары в узнаваемых красных чикчирах. Наша легкая кавалерия увлеклась отсечением австрийской пехоты, подошедшая из резерва инфантерия завязла в свалке на потерянных бастионах — внутренний фланг центра, его третьей линии оказался временно не прикрыт. Пушкари на батареях, осознав грозящую им опасность, пытались спешно развернуть тяжелые единороги, но явно не успевали. Суворов передавал вниз указание за указанием, пытаясь сдвинуть в угрожаемом направлении свежие полки из нашего тыла. Момент был критическим, я с силой сжал тонкие края корзины, подался вперед.

В глубине наших порядков возникло какое-то шевеление, не совсем понятное сверху — казалось, что в сторону вражеской конницы двинулся небольшой лес. С помощью трубы я рассмотрел порядка трех сотен казаков, скакаквших в атаку как древние рыцари — стремя в стремя, с пиками, которые постепенно склонялись параллельно земле. Их удар во фланг цесарской кавалерии был страшен. Кирасирам не помогли нагрудные пластины кирас, драгунам — их ружья с длинными штыками, гусарам — сабли и пистолеты. Чекмени донцов замелькали среди белых мундиров — плотное синее пятно в заколыхавшейся снежном облаке. Кавалерийская колонна через мгновение распалась на отдельные кучки, а задняя, цветная гусарская часть подалась обратно в заболоченную низменность. Триста казаков, подобно знаменитым спартанцам, совершили немыслимое — опрокинули почти десятикратно превосходящего противника (2).

— Ай да Матвей! — не удержался от восторженного восклицания Суворов, обрадованный до такой степени, что и для меня нашлось доброе слово. — Шары твои, царь-батюшка, — зело полезны для командующего. Ты боялся потери управляемости, а ведь сам дал мне в руки нужный инструмент!

Я довольно крякнул в ответ и снова занялся наблюдением.

Конечно, казаки в силу малочисленности не могли полностью разделаться с австрийцами. Они сцепились с пандурами в яростной сече — никто не хотел уступать, оба противника бились с остервенением, граничившим с боевым безумством. Но, главное, донцы помогли выиграть время. В сторону рассыпавшейся тяжелой кавалерии австрийцев уже выдвинулись знаменитые «огненные редуты» Румянцева — кареи Астраханского, Суздальского и Смоленского полков. Ветераны войны с турками, они отлично были подготовлены к противодействию коннице.

Центр нашей обороны был спасен, левое крыло постепенно возвращало потерянные позиции. Развернувшиеся орудия открыли огонь по отступающим цесарцам, чья пехота дрогнула и побежала, после того как в наших окопах были убиты вражеские генералы и полковники. Знатные офицеры, показав чудеса выдержки, шли в первых рядах и пали в штыковых схватках. Но не только — за ними охотились со скрытых позиций наши «пименовцы».

Мы безоговорочно победили в первый день великой битвы.

* * *

Поле боя нам не досталось — союзники не сочли себя окончательно побежденными. Они не отступили, лишь прислали парламентеров с предложением однодневного перемирия, чтобы убрать трупы и достойно похоронить павших солдат. Убитых было множество — по нашим подсчетам союзники потеряли за один день около 20 тысяч. Наши потери тоже оказались внушительными — девять тысяч убитыми, ранеными, контужеными и пропавшими без вести. Особенно досталось богемцам Мясникова. Упертые, не сдвинувшиеся с места при атаке тяжелой австрийской кавалерии — их буквально втоптали в землю, в то время как ослабленная Подляшская дивизия Жолкевского и полесские полки попросту разбежались. Я был крайне недоволен дисциплиной в национальных соединениях и склонялся к тому, чтобы их переформировать.

Цесарцы меня удивили. Мне казалось, что их пехота далека от идеала, что ее многонациональный состав, включая языковую проблему, является источником ее слабости. Но сражались они мужественно, показали себя устойчивыми под огнем, готовыми вынести всю тяжесть битвы, яростную штыковую русскую атаку. Почему революционная и наполеоновская Франция их постоянно колотила? Видимо, вымерло к ее времени поколение отважных бойцов.

Так или иначе, я не видел препятствий для перемирия. Воздать должное павшим — это святое. Правда, разговор с австрийским парламентером у меня не задался.

Когда он прибыл в наш лагерь, я встретил его на одном из редутов. Уселся на лафет единорога наряжанным в распахнутый красный кафтан, с пистолетами за офицерским кушаком и — для солидности или пафоса — в шапку Мономаха. Несколько гротескно, но соответствовало моим планам. Пусть видит во мне восточного владыку, готового стоять насмерть и лишенного сантиментов. Вокруг меня стояли телохранители и генералы, побывавшие в бою — в окровавленных повязках, но с одухотворенными лицами победителей.