Кровавый год (СИ). Страница 20

В кабацкой избе у целовальничихи Косого Брода дым коромыслом. Начали с поминок, да разогрелись, и понеслось. Большой человек угощал, хоть годами и юн — первый вернувшийся в деревню в Самоцветных горах герой в орденах, ажно цельный ахфицер. Язык не ворочается по-старинке его Васюткой обозвать. Рыпнулся один из деревенских, да только бросился ему в глаза крест на шее да начищенный горжет, пасть сама собой и захлопнулась. А как отмерли сцепленные намертво челюсти, оказалось, что напрочь выбило из головы, что спросить-то хотел.

На побывку в родные места прибыл прапорщик Василий Гаврилович Щегарь. Первым делом, как прибыл, поклонился в пояс церкви, родному порогу, обнял мать с отцом, да и отправился в дом бабушки Лукерьи передать гостинчик от внука, боевого товарища и командира. Спина прямая, челюсть вздернута, рука на эфесе тесака, штуцер за плечом, четко печатают шаг короткие сапоги. Знай, Косой Брод, егерей!

Браво дошагал по пыли деревенской до нужного дома, а там — беда. Померла бабушка, не дождалась внучка, не порадовалась его успеху. Одна-одинешенька отдала богу душу. Спасибо похоронным старушкам — покойницу обмыли, обрядили да на погост проводили.

— Они же лукерьино обзаведение по рукам расхватали, — пояснил сосед. — Встретишь Сеньку Пименова, так и передай: не от сладкой жизни так приключилось, пусть не серчает.

— Нету больше Сеньки. Был Сенька, да вышел полковник Арсений Петрович! Сами царем не раз награжденный! — обиделся за друга бравый прапорщик.

— Вона оно как… — протянул сосед и, лукаво прищурясь, добавил. — Бабушку-то на погост проводили, а поминки не справили.

Васятка почесал в затылке. Что делать-то? Деньги остались, куды их пристроить? Думал-думал и решился.

— Собирай, сосед, народ в кабацкую избу. Проводим бабушку по-людски.

Рукой махнул Василий Гаврилыч, а сам думает: «Не заведет на меня Сенька худой думки. Помянем бабушку Лукерью, как полагается. А осерчает, что серебро потратил, верну ему из своего жалования. 178 рублей мне теперь положено в год — огроменные деньжищи».

Собрались.

В уважении и благолепии помянули покойницу. Да не к стыду деревенских сказать, не о почившей односельчанке они нонче гадали — интерес живой у опчества был к делам державным да к тому, что приключилось с отроками, записавшимися в армию.

— Вы, Василий Гаврилыч прошлым годом, как от нас уходили, сказывали, что охота у вас до новых мест. Посмотрели?

— Да уж нагляделся!

Как начал заливать, у народа глаза повылазили. Где это видано, чтобы кособродовский парень в Швециях оказался? Конечно, все слыхали про немцев, про хранцузев, а тех же шведов старики живьем видали, когда их в Сибирь последний раз гнали при государыне Елизавете. Но чтоб самим туды — да по доброй воле?

— Не по воле, а по военной надобности! Понимать надоть сию разницу! — строго глянул прапорщик Щегарь на собравшихся — Сами набежали к нам, ну мы им и выдали…

Иные заробели, а один возьми да брякни:

— Вишь, как оно вышло. Повоевали шведа, значица?

— Неприятель от нас дрожит. В нашем деле главное натиск: нога ногу подкрепляет, рука руку усиляет. Всех побьем, повалим, в полон возьмем. Так нам в словесном поучении генерал Суворов указал.

— Сбегет таперича вся юность деревенская в армию. Уж больно пример заразительный, — вздохнул староста. — Ты лучше, Василь Гаврилыч, заместо речей смущательных, поведай нам, как оно в Расее живется. Как столицы? Стоят?

— Куда ж им деваться? Стоят, прихорашиваются — особливо Москва, как невеста к венчанию. Был я там проездом и в прошлом годе, и в этом. Разница преогромная. Все поизрыто — не пройти, не проехать. Не сосчитать, сколько в ямы кувыркнулся, зазевавшись!

— Что ж они все копают?

— А кто его знат? И дворцы строят, и места присутственные, и целый город в городе для чиновного люда. А еще… — Щегарь состроил хитрую моську, — а еще для говна!

— Брешешь! Где ж это видано такое?

— А вот и не брешу! Клоакой то сооружение прозывается.

Мужики ошеломленно примолкли. Хлопнули по стаканчику и продолжили расспросы.

— Небось, окрестные опчества хорошую копейку имеют?

— Это — да! На стройках страсть как людей не хватает. А в тех селах, где глина хорошая, самодельный кирпич лепят и жгут. Ежели достойный, покупают у них приемщики-перекупщики и в Москву везут. А бабы ейные на пошиве одежды сидят — и для армии, и для мирян. Деньга у народа завалялась! У входов в меняльные банки толпа. Меняют старые деньги на золото, да на новые ассигнации…

Опять зашумели мужечки.

— Так тож наше золото, уральское! У нас, почитай, полдеревни артелками на лето за хребет уходило на прииски. Платят хорошо. А кто и в вольные старатели подался… Эх, зажила Расея, проснулся в ней дух старинный, богатство само к рукам липнет.

— Я вам еще таку сказку расскажу. Когда ехали мы до Москвы в прошлом годе, досталось нам старое корыто. Горя хлебнули, думали, не доедем. А обратно возвращался — лепота! Барка колесная, машиной ведомая — шлеп, шлеп колесами по воде, а я уже дома!

— Так то пароход, — не удивились мужики. — Навидались уже у уральских порогов. Приплывал к нам.

Выходило, пароход им не невидаль, а у Василия Гаврилыча случай тот все из головы не шел. Все никак не мог успокоиться, сравнивая свои прошлогодние страхи с нынешними восторгами.

— Господин офицер! — тронула прапорщика за рука целовальница. — выйди во двор, там до тебя пришли.

Щегарь удивился, но спорить не стал. Выглянул — на крыльце стоит девка, в платок закутанная.

— Ты чья будешь, красна девица?

— Аленка я, горного мастера дочка.

Вася взметнул руки к двууголке. Обрадовался.

— Обожди чуток, подарок у меня для тебя.

Бросился обратно в кабак, подхватил оставленный узелок, вернулся обратно, сунул его девушке.

— Арсений Петрович наказали вам передать. Ботиночки с пряжками шведской работы. Таких у нас не найдете.

— Ты про Сеньку что ль?

— Про него самого!

— Как поживает ваш товарищ? Скоро ли, как вы, к нам на побывку? — с наигранным равнодушием спросила Аленка, покраснела и нервно затеребила неразвязанный узелок.

Щегарь вздохнул.

— Наказывал мне Арсений Петрович, вам передать, чтоб не ждали его, не кручинились. Он ноне муж государев, себе не принадлежит. Большой человек. За тридевять земель его отослали службу править царскую…

Девушка вскрикнула, пошатнулась. Узелок полетел на ступеньки крыльца. Освободившимися руками обхватила себя за плечи, словно побоялась расплескаться.

— Не плачь, Аленка! Ты вона кака краса — все Самоцветные горы твои!

— Что ты понимаешь, Васютка⁈ Ждала его, а он… Как теперь тоску избыть?

— Аленка…

Девушка сердито топнула ногой.

— Все ваши игры мальчуковые! Подвигов захотели! А нам теперь пропадать⁈ И на что нам такая свобода⁈

Она развернулась и пошла со двора, не подобрав узелка.

Прапорщик скривился, не зная, куда себя деть. Эх, лучше бы из Швеции не уезжал! Знал бы он, какие дела закрутились в той Швеции, пожалел бы вдесятеро сильнее.

* * *

Корабли датской эскадры встали на расстоянии четырех кабельтов от берега, французская болталась еще дальше в море — адмирал д’Орвилье не желал терять пространство для маневра. По этой же причине было выбрано место для высадки десанта, ничем не примечательная рыбацкая деревушка Нюнесхамн — до Стокгольма достаточно близко и минимум островков на подходе к берегу. Южнее начинался ад Стокгольмского архипелага — множество протоков, проливчиков и более двадцати тысяч скалистых островов и выступов. Соваться туда — себе дороже. Перешедший на сторону русских шведский флот имел множество гребных судов, таких как шхерные фрегаты турумы и гемемы, парусно-гребные удемы, поямы, прамы и обычные галеры. Эти малышки чувствовали себя в шхерах как дома, они могли облепить, как блохи, огромный линкор, не имевший возможности образовать линию вместе с собратьями, и потопить его или взять на абордаж.