Танцующие с тенью. Страница 31

В большинстве древних религий присутствует то или иное женское божество. В христианстве к такому женскому аспекту Бога ближе всего стоит Дева Мария. Но ее образ ограничен символикой заботливой матери и лишен какого-либо растворяющего качества темной стороны. А поскольку, как мы уже знаем, психика не терпит однобокости, в истории найдется как минимум два негативных результата одномерности Марии. Во-первых, из-за этого темная сторона издавна проецировалась на женщин как разрушительная и опасная сила, которую нужно контролировать, а еще лучше — сокрушить. «Ведьмами», которых всячески преследовал и уничтожал мужской истеблишмент, были сплошь женщины, близкие к природе. И, что особенно прискорбно, именно во времена, когда росло почитание Девы Марии, преследования ведьм достигли своего пика.

Во-вторых, не будем забывать о феномене черных Мадонн. С языческих времен люди поклонялись Великой богине-матери в виде черного метеоритного камня. В самом начале католической эпохи в каждой стране были статуи и изображения Марии с черным лицом. В Швейцарии, например, есть черная Мадонна Айнзидельнская — отличная метафора души, природы и Бога, слившихся воедино в оболочке божества женского рода.

Андрогинность Бога — это результат универсальной интуиции мистиков. Целостное видение означает не антагонистические персонификации, а взаимосвязанные ресурсы — так корни дерева в самых темных глубинах земли представляют собой то же самое дерево, что и листья на самой его верхушке, в самом светлом небе. Могу ли я установить подобную связь?

Если противоположности остаются непримиримыми, они постепенно накапливаются и собираются в огромную и устрашающую силу. Боги и демоны больше, чем жизнь. Они представляют собой позитивные и негативные аспекты мира в целом, а не отдельной тени. Темная сторона этой коллективной Самости/Бога больше, чем жизнь любого отдельного человека, и никем не может быть интегрирована в одиночку. Индивиды сталкиваются с ней в истории, либо активно присоединяясь к ее безжалостной мощи, либо молча стоя в стороне и наблюдая за ее наступлением. Эту коллективную негативную тень визуально формулируют и наглядно раскрывают ее суть такие явления, как ядерная война, геноцид, холокост и тому подобное. Они становятся возможны, когда наша личная тень идет в услужение коллективной. Мы упорно отрицаем в себе этот потенциал к дикости и зверству. Нам представляется, что на геноцид способны только монстры. Но в каждом из нас скрывается нечто ужасное, что мы предпочитаем вывести наружу, экстернализировать. Ганди сказал: «Единственные дьяволы — это те, что живут в наших собственных сердцах. Вот где должна вестись настоящая битва».

В шестой песни «Одиссеи» Афина вселяет мужество в душу царевны феаков Навсикаи. А в Новом Завете «диавол уже вложил в сердце Иуды предать Его…». Короче говоря, в давние времена добродетели и пороки считались прямым результатом действия сверхъестественных сил. Теперь-то мы понимаем, что неотъемлемой частью исходной, оригинальной «оснастки» психики и души каждого человека является его личная тень во всех ее аспектах и измерениях.

В сущности, возможно, мы, люди, чем-то похожи на кошек, истинная природа которых, как известно, проявляется только с наступлением темноты. Пабло Неруда называет их «тайной полицией многоквартирного дома». Персонифицируют эту таящуюся в нас хищность оборотень и Дракула. В сущности, геноцид и зло накрепко встроены в коллективную негативную тень человеческой натуры. Они лежат там тихо и бессильно, пока их не активирует личная тень людей, которые решают отыграть свои самые чудовищные потребности и желания. Работа, о которой мы говорим в этой книге, начинается с признания, что каждый человек способен на все, что когда-либо делали люди, будь то Гитлер или святой Франциск.

При наложении коллективной тени на отдельных людей появляются «козлы отпущения». Инициатором становится какая-то группа либо лидер, который затем заставляет других присоединиться к нему. Ярчайшие примеры — линчевание чернокожих или избиение представителей различных меньшинств. Когда-то американский полководец Уильям Текумсе Шерман сформулировал суть этой концепции предельно четко: «Мы должны действовать против индейцев сиу со всей мстительной серьезностью, вплоть до их полного уничтожения: мужчин, женщин и детей».

В библейские времена теневыми фигурами и козлами отпущения за грехи общества были прокаженные. Самость вмещает в себя исцеляющую силу, поэтому то, что Иисус, архетип Самости, излечивал прокаженных, совершенно логично. Это точная и яркая метафора того, что с коллективной тенью можно подружиться и объединиться только посредством благодати Самости, а не усилиями человека, то есть эго. Очистившись, прокаженные возблагодарили Иисуса в храме — это метафора священного пространства, того, что выходит за пределы эго. Еще один способ признания, что без аспекта Самости интеграция с тенью мира невозможна. Выражение «нести тяжесть мира на своих плечах» означает, что мы добровольно делаем себя козлами отпущения, жертвой. А еще это значит, что мы приравниваем силу своего эго к силе Самости. Следствием такого недопонимания обычно становится мучительное чувство вины за то, что мы недостаточно делаем для решения проблем мирового уровня.

В 1996 году я побывал у Стены Плача в Иерусалиме. Вместе со множеством других скорбящих я приник к Стене и рассказывал Господу о горестях собственной жизни, жизни родных и друзей. И ничего особенно не почувствовал. Я уже собирался уходить, когда заметил слева от себя любопытный дверной проем и осторожно вошел в странную большую комнату, похожую на пещеру. Помещение было узким, но довольно длинным. Там было много мужчин в черных пальто и шляпах, некоторые держали в руках книги. Вдоль стен тоже стояли книги. Я помню еще что-то вроде стеклянной тарелки в полу, возможно, она была для того, чтобы молиться снизу. Вся атмосфера казалась какой-то нереальной в том смысле, что я не мог ни определить, что это за место (синагога? библиотека?), ни понять, взаправду ли все это и что именно делают эти люди. Однако мне было ясно, что мужчины, покачивавшие головами и гортанно повторявшие молитвы, участвовали в каком-то религиозном ритуале.

И вдруг откуда ни возьмись мне в голову пришла мысль: «Насколько же безвреден иудаизм, а Гитлер все равно хотел его уничтожить». Дальше произошло нечто, чего мне, наверное, полностью никогда не понять и не объяснить. Я ощутил страшный приступ горя, такой, какого не чувствовал прежде ни разу в жизни. Сев на ближайший ко мне стул, я расплакался; я рыдал и даже бился в конвульсиях. Я знал, что бессилен остановить это, и мне пришлось просто позволить всему идти, как оно шло. Странно, но я не чувствовал при этом мучительной грусти; я чувствовал себя наполненным, целым; казалось, что я каким-то непостижимым образом освобождаюсь от горя. Судя по всему, в том священном пространстве я выпустил из себя тень, большую, чем моя собственная, но которую я, возможно, слишком долго пытался в себе нести.

Из меня вытекло столько слез, что я видел, как слезинки падают на землю у моих ног. Мужчины проходили мимо и смотрели на меня, но никто меня не беспокоил и не пытался утешить. Они восприняли мою реакцию совершенно спокойно; они явно много раз видели подобное раньше. Рядом со мной сидел старик, который раздавал (или продавал?) проходившим мимо какую-то зеленую траву, похожую на базилик. Почему-то я воспринял его присутствие как некую защиту. Все это продолжалось довольно долго. Потом я встал и вышел, охваченный благоговением, медленно и смиренно. Я чувствовал себя омытым или каким-то обновленным. Я никогда не пытался разобрать и понять тот свой опыт, чтобы не запятнать его чистоту. Я хочу, чтобы он оставался для меня загадкой до тех пор, пока в свое время не откроется мне сам, спонтанно.

Я не еврей, но мой дед был сиротой, и наши семейные предания позволяют предположить, что он мог быть наполовину евреем. Это никогда не производило на меня особенного впечатления. И все же я всегда был необычно и загадочно чувствителен к проблеме холокоста, крайне резко реагировал на ее детали, о которых всегда старался разузнать и одновременно в ужасе отстранялся от них. Например, однажды вечером я смотрел по телевизору фильм «Нюрнбергский процесс». В одном эпизоде увидел еврейских детей, выстроившихся в шеренгу в концлагере; малыши показывали серийные номера на своих худеньких ручках, очевидно по приказу коменданта, остававшегося за кадром. На одной из девочек было пальто, совсем такое же, как у Кэти, лучшей подружки моего детства в 1940-х годах. И я вдруг, неожиданно для себя, разрыдался. Грусть нахлынула ниоткуда и охватила все мое тело с такой силой, что я свалился с дивана на пол. Мне было больно.