Маленький лорд Фаунтлерой. Страница 2

Когда он подрос до того, что стал выходить гулять с няней, ведя за собою на веревочке игрушечную тележку, одетый в коротенький белый килт [2] и белую широкополую шляпу поверх золотых кудряшек, все вокруг восхищались тем, какой он крепенький, красивый и розовощекий. Няня, вернувшись домой, рассказывала его матушке, как важные дамы останавливали свои экипажи, чтобы полюбоваться на малыша и поговорить с ним, и как их приятно удивляло, когда он отвечал им в своей милой добродушной манере, словно давним знакомым. Очаровательней и забавней всего была та бесстрашная легкость, с какой он заводил друзей. Рождалась она, вероятно, из доверчивой натуры и доброго сердечка, которое умело сопереживать всем до единого существам и желало каждого окружить тем же уютом, какой нравился ему самому. Чувства других людей представлялись ему открытой книгой. Пожалуй, отчасти он научился этому у матери и отца, с которыми проводил дома немало времени и которые всегда были добры, внимательны и благородны. Он ни разу не слышал дома резкого или обидного слова; его любили, ласкали и воспитывали с неизменной нежностью, и потому его юную душу переполняли доброта и искренность. Отец его всегда называл матушку ласковыми именами, и он сам привык обращаться к ней так же; он видел, как папа бережет маму и окружает ее заботой, и это приучило его тоже заботиться о ней.

Поэтому когда Седрик понял, что папа больше не вернется, и увидел, как ужасно печалится мама, то в глубине своего доброго сердечка решил, что надобно делать все возможное, чтобы ее порадовать. Он едва вышел из младенческого возраста, но эта мысль руководила им всякий раз, когда он забирался к ней на колени, целовал ее и прятал у нее на шее свою кудрявую головку, когда приносил игрушки и книжки с картинками, чтобы показать ей, когда тихо сворачивался клубочком рядом с нею на диване. Он был слишком мал, чтобы придумать что-нибудь еще, и делал что мог, но и сам не представлял, какое дарил ей этим утешение.

– Ах, Мэри, – как-то призналась она их старой служанке, – я уверена, он по-своему пытается мне помочь, невинное дитя. Я это точно знаю. Порой он смотрит таким ласковым вопросительным взглядом, будто жалеет меня, а потом подходит приласкать или показать что-нибудь. Мне кажется, он все понимает, мой маленький мужчина.

Седрик рос, и у него все прибавлялось милых привычек, которые веселили и занимали его знакомых. Он был своей матушке таким верным наперсником, что она не могла и пожелать иного. Они вместе гуляли, беседовали и играли. Еще совсем малышом он выучился грамоте и с тех пор по вечерам лежал на ковре перед камином, читая вслух то рассказы, то большие книги, какие читают люди постарше, а иногда и вовсе газету; часто в такую пору Мэри из кухни слышала, как миссис Эррол заливается веселым смехом, слушая его забавные комментарии.

– Да уж и вправду, – рассказывала Мэри бакалейщику, – как тут не хохотать? Такой он уморительный, а как выражается-то старомодно! Вечор того дня, как объявили нового кандидата в президенты, явился он ко мне на кухню, встал у очага в позу, ни дать ни взять портрет – ручонки в кармашках, моська серьезная, будто у судьи, – и говорит: «Мэри, – говорит, – я весьма интересуюсь выборами! Я, мол, публиканец, и Душенька тож. А ты, Мэри, публиканка?» А я ему говорю: «Уж извиняйте, я самая что ни на есть димикратка!» И тут он так на меня глянул, что меня аж до самого сердца пробрало, и говорит: «Мэри, – говорит, – это погибель для страны!» И с тех пор ни единого денька не проходит, чтоб он не спорил со мною про мои убежденья.

Мэри души в нем не чаяла и очень гордилась им. Она помогала его матушке с того самого дня, как он родился, а после смерти отца стала им и поварихой, и горничной, и няней, и всем на свете. Она гордилась крепкой, изящной фигуркой малыша, его очаровательными манерами и особенно светлыми кудрями, которые спадали на маленький лоб Седрика и шелковыми локонами ложились ему на плечи. Мэри охотно трудилась с раннего утра до позднего вечера, помогая миссис Эррол шить и чинить ему костюмчики.

– Ну прямо вылитый ристакрат! – говаривала она. – Вот не сойти мне с места, ежели кто хоть на Пятых авенях сыщет малютку краше да с такой благородной походкой. Все, от мала до велика, вслед ему глядят, когда он шагает по улице в своей черной бархатной юбочке из старого хозяйкиного платья – головка вскинута, кудряшки россыпью сияют. Маленький лорд, да и только!

Седрик не знал, что выглядит как маленький лорд, он вообще не представлял, что такое «лорд». Лучшим другом его был торговец из лавки на углу – тот самый хмурый бакалейщик, вот только с ним он никогда не хмурился. Звали его мистер Хоббс, и Седрик относился к нему с большим уважением и даже восхищением. Он почитал его весьма богатым и влиятельным человеком, ведь у него в магазине продавалось столько всякой всячины: и чернослив, и инжир, и апельсины, и печенье,– а еще у него была лошадь с фургоном. Седрику нравились и молочник, и булочник, и торговка яблоками, но мистера Хоббса он любил пуще всех и так крепко с ним сдружился, что ходил навестить его каждый день и часто оставался надолго, обсуждая всякие насущные вопросы. Даже удивительно, как им удавалось отыскивать столько тем для разговоров – взять, к примеру, хоть Четвертое июля [3] . Стоило завести речь про Четвертое июля – и казалось, конца и края этому не будет. Мистер Хоббс придерживался весьма нелестного мнения о «британцах»; он изложил Седрику всю историю революции, полную чудесных патриотических рассказов о вероломстве врага и героизме революционеров, и даже процитировал порядочный кусок Декларации независимости. Седрик так заслушался, что глаза у него сияли, щеки раскраснелись, а кудряшки, которые он то и дело теребил от волнения, превратились в спутанный золотистый ком. Вернувшись домой, он едва дождался ужина – так ему хотелось поделиться услышанным с мамой. Пожалуй, именно мистер Хоббс пробудил в нем интерес к политике. Бакалейщик любил читать газеты, вследствие чего Седрик немало знал о том, что делается в Вашингтоне; и мистер Хоббс всегда сообщал ему, исправно ли президент выполняет свои обязанности. А уж когда случились выборы, их энтузиазму вовсе не было предела, и, вне всяких сомнений, без мистера Хоббса и Седрика страна просто-напросто развалилась бы. Бакалейщик водил его смотреть процессию с факелами, и многие из ее участников после вспоминали крепко сбитого мужчину, стоявшего под уличным фонарем, – он держал на плече симпатичного маленького мальчика, который увлеченно кричал и размахивал в воздухе шапочкой.

Вскоре после этих выборов, когда Седрику было семь с лишним лет, одно очень странное происшествие самым чудесным образом переменило всю его жизнь. Что любопытно, случилось оно как раз в тот день, когда он беседовал с мистером Хоббсом об Англии и королеве, и мистер Хоббс выразил весьма суровое мнение об аристократии, особенно презрительно отозвавшись о графах и маркизах. Утро выдалось жаркое; поиграв в солдатики с друзьями, Седрик пришел в лавку отдохнуть и обнаружил, что мистер Хоббс сверлит гневным взглядом передовицу «Иллюстрированных лондонских новостей» с изображением какой-то придворной церемонии.

– Пускай их себе фуфырятся, пока могут! Однажды они свое получат, когда те, кого они растоптали в пыль, поднимутся с колен и проглотят их с потрохами – и графов, и маркизов, и герцогов, и всех подобных! Осталось недолго, так что лучше бы им поостеречься!

Седрик устроился, как обычно, на высоком табурете, сдвинул шапочку на затылок и сунул руки в карманы, неосознанно подражая мистеру Хоббсу.

– Вы очень много встречали маркизов, мистер Хоббс? – спросил Седрик. – А графов?

– Нет, – ответил тот презрительным тоном, – не доводилось. Ух, если б я поймал тут у себя хоть одного! Не потерплю никаких кровожадных тиранов среди своих бочек с крекерами!

Он был так горд этой своей убежденностью, что с вызовом огляделся и утер испарину со лба.