Ленька-активист (СИ). Страница 25

— Дядя Леня, — с горящими глазами докладывал мне вечером Митька, и его глаза горели от важности поручения, — а у тетки Моти, что на Новых Планах живет, вчера мука появилась. Цельный амбар набит. Говорит, брат из деревни привез. А я того брата ни разу и не видел. И на мешках — знаки Красной Армии. Как есть, сперли казенный хлеб через начснаба какого-нибудь!.

— А у купца бывшего, Сидорчука, — сообщал Костик, — по ночам в подвале лампа горит. И люди какие-то приходят, с мешками. Говорят, он там соль прячет, спекулирует. По три фунта за мешок картошки меняет, буржуй недорезанный!

— А на рынке сегодня один мужик сапоги новые продавал, хромовые, — добавлял Васька. — Говорил, на фронте трофейные взял. А я такие же сапоги на днях видел у начальника продсклада…

Всю эту информацию, тщательно отфильтрованную и проверенную, я передавал Захарченко. И результаты не заставили себя ждать. Через несколько дней милиция нагрянула с обыском к тетке Моте и нашла у нее не один, не пять, а аж двадцать мешков муки, припрятанных в амбаре. Оказалось, ее «примак», работавший на железнодорожном складе и подрабатывавший на мельнице, потихоньку таскал зерно. У купца Сидорчука в подвале действительно обнаружили целый склад соли. А «трофейные» сапоги оказались крадеными с того самого продсклада, о чем неопровержимо свидетельствовал штамп внутри голенища. Каждый такой успешный рейд был для нас маленькой победой. Мы чувствовали себя настоящими борцами с контрреволюцией и спекуляцией. Захарченко был доволен, и регулярно подкидывал нам то мешок картошки, то несколько буханок хлеба. Жизнь, казалось, налаживалась.

Но чем больше мы занимались этой «борьбой», тем чаще я ловил себя на мысли, что все это — сизифов труд. Мы ловили мелких спекулянтов, отбирали у них припрятанные продукты, иной раз и самих сажали в «каталажку». Но на их место тут же приходили другие. Потому что сама жизнь, сама экономическая ситуация толкала людей на это. Невозможно было запретить торговлю, когда паек, выдаваемый государством, не мог прокормить семью. А ведь уже был объявлен НЭП!

Правда, решения X съезда ВКП (б) докатились до нашего Каменского, как волны от брошенного в воду камня, вызвав сначала недоумение, потом — ропот, а затем — настоящий взрыв деловой активности. Продразверстку отменили, заменив продналогом. А летом декретом СНК разрешили торговлю.

Город мгновенно преобразился. Еще вчера пустые и унылые улицы вдруг ожили, зашумели, запестрели. На центральной площади, где еще недавно проходили грозные митинги, стихийно возник огромный, шумный, грязный, но полный жизни базар. Из окрестных сел потянулись подводы, груженые всем, чем была богата истощенная, но все еще щедрая украинская земля. Крестьяне, еще вчера со страхом прятавшие каждый мешок зерна от продотрядов, теперь открыто выставляли на продажу картошку, свеклу, капусту, сало, молоко в глиняных крынках, яйца. Появились торговцы-мешочники, привозившие из других городов соль, керосин, спички, ситец в веселенький цветочек. Открылись маленькие лавчонки, мастерские, трактиры. В воздухе, еще недавно пахнувшем только пылью и тревогой, теперь витал густой, аппетитный запах свежеиспеченного хлеба, жареных семечек, квашеной капусты и дешевого табака.

Мои «пионеры» были в растерянности.

— Леня, а что же теперь? — спросил меня Костик, с удивлением глядя на этот бурлящий котел частной инициативы. — Теперь что, все спекулянты? Всех ловить надо?

Я смотрел на этот базар, на этих людей с их простыми, земными заботами, и понимал, что старые методы борьбы уже не работают. Бесполезно было гоняться за теткой, продающей стакан семечек, или за мужиком, привезшим на рынок мешок картошки. Это была уже не спекуляция, а новая экономическая реальность. Частная торговля, которую мы еще вчера считали злом и контрреволюцией, сегодня была разрешена, узаконена.

— Нет, Костик, — сказал я, вздохнув. — Всех не переловишь. Да и не нужно. Времена изменились.

Я понял, что нам нужно менять тактику. Бороться не с торговлей как таковой, а с ее уродливыми проявлениями — с обманом, обвесом, с завышенными ценами на товары первой необходимости. И, главное, нужно было противопоставить этой стихии частного предпринимательства что-то свое, советское, коллективное.

НЭП открывал перед нами новые горизонты. И я был полон решимости использовать эти возможности на все сто процентов. В конце концов, чтобы построить социализм, нужно сначала научиться делать хорошие сапоги и торговать ими не хуже, чем любой нэпман. А это мы, большевики, уметь были просто обязаны.

Мое последнее письмо к товарищу Сталину ушло в Москву с надежной оказией, но я не питал иллюзий. В столице сейчас, после Кронштадта и X съезда, наверняка творилось нечто невообразимое. Пока там наверху будут спорить о путях развития, нам здесь, внизу, нужно было как-то выживать. НЭП, хлынувший на улицы города бурным, мутным потоком, решал одни проблемы, но тут же создавал другие. Да, на рынке появилась еда, но цены на нее кусались, как цепные псы. Наша торговля кипрейным чаем и мелкими поделками давала какой-то приварок, но прокормить ораву из двадцати семи вечно голодных ртов было невозможно. Нужно было решать продовольственный вопрос кардинально.

Идея с ТОЗом — Товариществом по совместной обработке земли — не давала мне покоя. Я понимал, что это — отличный шанс решить наши проблемы.

— Нам нужна земля, Иван Евграфович, — говорил я Свиридову, нашему взрослому «куратору», когда мы сидели вечером в нашей коммуне, пропахшей дымом от печки-буржуйки и запахом вареной картошки. — Своя земля. Чтобы мы могли сами для себя выращивать овощи. Иначе зимой мы просто-напросто перемрем с голоду.

Свиридов, человек основательный и привыкший к заводскому порядку, поначалу отнесся к моей затее скептически.

— Земля… — хмыкнул он в свои пшеничные усы. — Ты думаешь, Ленька, нам ее кто-то даст? Хорошую землю крестьяне сами не отдадут, а плохая — на что она нам? Да и чем мы ее обрабатывать будем? Руками?

— А мы и не будем просить хорошую, — ответил я. — Мы попросим ту, которая никому не нужна. Вон, за заводом, сколько пустырей. Сплошной шлак да бурьян. Никто на нее и не позарится. А мы возьмем. И сделаем из нее огород.

— Из шлака-то? — недоверчиво покачал головой Свиридов. — Это ж не земля, а отрава.

— Ничего, Иван Евграфович. УдОбрим. Главное — получить разрешение!

Этот разговор у нас состоялся еще в начале мая, когда НЭП уже был объявлен, но открытый рынок пока не появился.

На следующий день мы со Свиридовым отправились в ревком, к Фирсову. Председатель выслушал нас, пожевывая потухшую папиросу. Идея, как ни странно, ему понравилась.

— ТОЗ из беспризорников? — переспросил он, и в его усталых глазах мелькнул огонек интереса. — Это, братцы, мысль! И с идеологической точки зрения правильно, и мне головной боли меньше — сами себя кормить будете. Ладно. Берите землю за заводом. Там десятин пять пустыря. Все равно никак не используется. Оформляйте товарищество, составляйте устав. Я подпишу.

Земля, которую нам выделили, представляла собой унылое зрелище. Это был даже не пустырь, а какой-то мрачный лунный пейзаж: земля, перемешанная со шлаком, битым кирпичом, ржавыми обрезками металла и угольной пылью. Казалось, на этой мертвой, отравленной почве не сможет вырасти даже лебеда.

Но у меня был план.

— Так, ребята, слушай мою команду! — собрал я своих «пионеров». — Задача номер один — очистить землю. Весь этот мусор — в кучи. Камни, железо, стекло — все отдельно.

И работа закипела. Мы, как муравьи, несколько дней, по вечерам, таскали, убирали, расчищали наш будущий огород. Затем началась вторая, самая важная часть моего плана — удобрение.

Я обошел всех в Нижней Колонии, у кого еще остались коровы.

— Тетка Дарья, — говорил я, — мы вам коровник почистим, все выгребем, а вы нам за это навоз отдадите. Вам — чистота, а нам — удобрение.

— Так на свежем навозе сгорит у тебя урожай, — удивилась она.