Гость из будущего. Том 4 (СИ). Страница 22
— Это твоя заявка в ЦДТС? — спросила Фрижета, когда мы вошли в её кабинет, заставленный кипами разных книг и бумажных папок.
«Чья же ещё?» — усмехнулся я про себя, рассматривая бумагу, которую ещё вчера отправил в цех декоративно-технических сооружений, прикрепив к ней простенький чертёж стандартной киношной выгородки и одного большого стола, где планировалось расставить разные колбы и физические приборы.
— Если подпись моя, то моя, — кивнул я.
— То есть у тебя на вторник 8-е сентября уже назначена съёмка, я правильно поняла? — грозно сверкнула глазами уроженка Пятигорска, в которой текла горячая кровь жителей древнего Урарту.
— Директор киностудии, Илья Николаевич, потребовал закрыть вопрос с «тайнами Вселенной», и я его закрываю, у Вселенной тайн больше нет, — снова кивнул я, мысленно добавив более резкое выражение: «а чё сиси-то мять?».
— А ты, Феллини, случайно ничего не забыл?
— Да вроде ничего, — пожал я плечами. — Реквизиторам заявку отдал, с костюмерами и гримёрами пообщался. От оператора Сергея Василича Иванова принципиальное согласие получил. Нужно ещё сегодня с Леонидом Фёдоровичем Быковым переговорить. Что-то он мне в последние дни не нравится. Хандрит что-то наш «Максим Перепелица».
— Я спрашиваю, где сценарий⁈ — рявкнула Фрижета Гургеновна.
— Дома на столе лежит, — соврал я. — В понедельник будет, к обеду. Кхе, лучше к вечеру.
— А ещё лучше во вторник утром, правильно? — прошипела редакторша. — То есть ты ещё ни строчки не написал, а уже заказал съёмку?
— Фрижета Гургеновна, за кого вы меня принимаете? — сделал я крайне возмущённое лицо. — Начало такое: звучит загадочная музыка, а в кадре на крупном плане что-то в колбе кипит и бурлит. Затем камера плавно отъезжает, и мы видим профессора с микроскопом, который двум своим студентам читает стихотворение Пушкина: «О сколько нам открытий чудных / Готовят просвещенья дух / И Опыт, сын ошибок трудных, / И Гений, парадоксов друг…». Как начало, цепляет? — хохотнул я, вспомнив, что передача «Очевидное — невероятное» с этим прологом выходила почти 40 лет, и все были довольны.
— Признайся, это ты сейчас придумал? — подозрительно уставилась на меня редакторша.
— Это Пушкин сочинил в 19-ом веке, — захохотал я. — Всё, не буду больше отнимать ваше драгоценное время! И в понедельник вечером, в крайнем случае, во вторник утром сценарий и коробка конфет будут на этом самом столе, — я ткнул пальцем в столешницу, заваленную бумагой.
И пока Фрижета Гургеновна не прицепилась ещё к чему-нибудь, например, к отсутствию фото и кинопроб, пулей вылетел из кабинета. «Пустяки, — подумал я, — во вторник в студии отсниму все игровые эпизоды, а наполню „документалку“ закадровым текстом и видеорядом, сделанным в нашем ленинградском планетарии. И на поверку всё оказывается проще простого, если подойти к делу с фантазией».
— Кстати, о фантазии, — пробубнил я, покосившись на циферблат наручных часов. — Кажется, товарищ Быков уже должен быть на своём рабочем месте? Пора брать нашего «Перепелицу» за рога и вытаскивать из знаменитой «русской хандры», порождённой скукой, унынием и бездельем. Обломов нашёлся, ёкарный бабай.
— Я же уже сказал, что не буду сниматься в роли твоего профессора, неинтересно. Что тебе ещё нужно? — недовольно проворочал Леонид Фёдорович, увидев мою наглую и довольную физиономию в своём киношном мирке, который впрочем от кабинета Фрижеты Гургеновны мало чем отличался. Здесь была всё та же казённая мебель, те же папки с бумагами, пишущая машинка, стол, лампа и диван, где мне уже доводилось пару раз поспать.
— Разве для друзей нужен повод? — улыбнулся я, развалившись на диване. — Шёл мимо, дай думаю, зайду, поздороваюсь. Слышал, БэДэТэшники предлагают на «Петровском» сыграть в футбол, как всегда на ящик коньяка, — ляпнул я первое, что пришло в голову. — Матч в честь открытия театрального сезона. Правда, Илья Николаевич сомневается, принимать вызов или нет. Играть-то некому. — На этих словах я взял какую-то папку со стола и успел прочитать название — «В бой идут одни старики», однако Леонид Быков тут же её выхватил из моих рук. — Играть некому, — повторил я ещё раз. — Ты, да я, да мы с тобой. Остальные все инвалиды киношного труда — ноги крюком. С трёх метров ни пас отдать, ни по воротам попасть.
— Что значит, вызов не принимать? — процедил каждое слово «Максим Перепелица», который в футбол играть любил и делал это на приличном уровне. — Да я сейчас сам пройдусь по коридорам и соберу команду. Играть, обязательно играть! И дело не в коньяке, дело в принципе. Кто из БэДэТэ звонил?
— Да как всегда, Кирилл Лавров, не живётся ему спокойно в театре, — соврал я. — Ладно, у меня сейчас репетиция, — сказал я и, встав с дивана, сладко потянулся. — Если хочешь, чтобы я тоже побегал по полю, и чтобы три-четыре, а может быть и пять мячей один за другим вколотил в ворота театральной сборной, то знаешь, где меня искать. И знаешь мои условия.
— Какие ещё условия?
— Коньяк я не пью, деньгами не беру, а вот профессор для моего документально-игрового кино нужен, — произнёс я и, протянув ладонь Быкову, спросил, — по рукам? Во вторник всего один съёмочный день, а потом на киностудию полетят мешки писем и телеграмм, где юные зрители буду требовать продолжения познавательного киножурнала. А значит, у Ильи Николаевича можно будет выторговать что-то и для души.
— Например? — недоверчиво пролепетал Леонид Фёдорович.
— Например: «В бой идут одни старики», — кивнул я на заветную папочку. — Кто сказал, что надо бросить песни на войне? После боя сердце просит музыки вдвойне.
— Хитришь ты что-то, Феллини, — пробубнил Быков. — Ладненько, поверю тебе ещё раз, — тяжело вздохнул он и пожал мою крепкую руку.
«Вот и ладушки, вот и молодец, — усмехнулся я про себя, выйдя из кабинета. — Хватит киснуть. Пора с обломовщиной кончать. А что касается несуществующего футбола, то играть всё равно никто не согласиться. Я наших кинодеятелей знаю, как облупленных. Им бы пиво под водочку попить, да за симпатичными старлетками приударить. Старлетка старлеточка — тёмные ночи, я люблю тебя девочка очень».
— Дядя Йося, это что за металлолом? — спросил я своего дальнего родственника, когда вернулся в кинопавильон №2, который временно превратился в нашу репетиционную базу.
— Микрофоны со стойками, — проворчал он, держа в руках какие-то две сомнительные железяки.
— Самопал, — хмыкнул Толя Васильев. — И потом к чему мы их будем цеплять? Под них же ещё и усилитель нужен.
— Запомни: дают — бери, бьют — беги, — рыкнул дядя Йося. — Найду я этот ваш усилитель, к вечеру, может быть. Как дела вообще?
— В смысле музыки? — усмехнулся я. — Или вас, товарищ Шурухт, интересует наша личная жизнь? Так вот официально заявляю, что с любовницами у нас полный голяк. Мы, в отличие от некоторых, блюдём моральный облик строителя коммунизма.
— Хватит Ваньку валять, — буркнул он. — Я тут слышал, что вы что-то новенькое пели?
— Есть такое, — кивнул я с серьёзным видом. — Хотим разнообразить репертуар народным творчеством. Или, проще говоря, частушками на самые актуальные социальные темы.
На этих словах я взял свою акустическую гитару, прокашлялся и, ударив по струнам, заорал нечеловеческим голосом:
Ах ты, милый, дорогой
Не ходил бы ты к другой.
А не то придёшь домой,
И получишь кочергой!
Опа, опа, мыло и мочало.
Опа, опа, начинай сначала!
— Как, сильная вещица? — спросил я, выдохнув.
— Я бы сказал — куда тебе идти, — прошипел мой родственник по материнской линии. — Да тут молодые люди, боюсь их раньше времени испортить.
— Рад, что растление малолетних не входит в ваши творческие планы, гражданин Шурухт, — произнёс я, отвесив низкий поклон. — И на том мерси. А семейная неверность — это дело житейское, тема для анекдотов. Из-за кризиса среднего возраста: седина в голову, бес в ребро, и к ужину меня, дорогая, сегодня можешь не ждать.