Глаза падших (СИ). Страница 41

Но, услышав слово «Сепарий», будто оцепенела, а затем поражённо распахнула глаза и отступила на шаг.

В этот момент ворота распахнулись, и отряды кавалерии хлынули наружу. По рядам пехоты пробежало волнение — все готовили оружие.

Ариана сделала ещё один шаг назад, у неё в ушах по-прежнему звенело одно слово. Она его где-то слышала, но всё никак не могла точно припомнить, где именно, хоть само воспоминание вызвало безотчётную тревогу.

Чернокожий генерал, Чибато Ноното, прямо на её глазах приказал арьергарду задержаться, оставаясь позади армии. Какой-то внутренний голос прокричал Ариане срочно подойти к нему и рассказать… Что рассказать⁈

Девушка, отмеченная богиней удачи, наблюдала, как армия выходит за ворота города. Приказ уже был отдан, сдержать наступление — невозможно.

Она отступил ещё на шаг, забыв, что хотела сказать Изену. Потом споткнулась о тело Монтнара, не обратив на это никакого внимания, развернулась и побежала.

Шестьдесят шагов спустя Ариана наконец вспомнила, где слышала слово «Сепарий». От Ворсгола. А тот — от мародёров-ратников. И по их словам, Сепарий должен был открыть им ворота Магбура…

— Генерал! — заорала она, помчавшись к чернокожему. — Генерал Ноното, подождите!

Глава 6

«Ибо решил он предать себя, чтобы спасти народ свой, но так терзаем он великим соблазном, предать и народ свой…»

Иерон Скерд, «Пламя Забвения».

Окрестности Таскола, взгляд со стороны

Ещё мальчишкой Кальпур как-то раз был необычайно поражён, услышав о том, что на военном флоте Сайнадского царства тех, кого сочли виновными в непростительных преступлениях, зашивали в мешки и швыряли прямо в океан. «Отправиться в кошелёк», — называли моряки свой обычай. Мысли о нём частенько преследовали Кальпура неприятными перспективами — каково это, быть несвязанным, но не способным перемещаться, иметь возможность двигаться, но не иметь возможности плыть, каково это — рвать и царапать неподатливую мешковину, погружаясь в бесконечный холод?

Годы спустя на борту галеры, перевозившей еще юного Кальпура к месту его первого служения, он имел неудовольствие узнать о такой казни не понаслышке. Поножовщина между гребцами привела к тому, что один из них истёк за ночь кровью, а выживший был осуждён как убийца и приговорён к «кошельку». Пока трое морских пехотинцев запихивали его в длинный холщовый мешок, осуждённый умолял команду о пощаде, хотя и знал, что пощады не будет.

Кальпур помнил, как несчастный бурчал свои мольбы, шепча их столь тихонечко, что ему показалось пронзительно громким и то, как скрипят палубные доски, и как плещется вода за бортом, и как потрескивают хрустящими суставами узлы такелажа. Капитан вознёс короткий псалом Триединому, а затем пинком отправил голосящий и причитающий мешок за борт. Кальпур услышал приглушённый визг, наблюдая, как мешок, скрючившись, будто личинка, канул в зеленеющие глубины. А затем он, так незаметно, как только мог, бросился к противоположному борту, чтобы извергнуть в море содержимое собственного желудка. Его конечности потом неделями потрясывало от будоражащих душу воспоминаний, и миновали годы, прежде чем его перестало тревожить призрачное эхо того приглушённого крика.

Кошмар, что преследовал Кальпура прямо сейчас, был подобен образу этой жуткой казни — куда-то утягивающая его темнота, нечто, что он мог яростно молотить и пинать изнутри, не имея возможности освободиться. Он словно «отправился в кошелёк» — только тонущий чудовищно долго и погружающийся в какие-то совсем уж невероятные глуби́ны.

Почему-то — и он не вполне понимал почему — с того места, откуда Кальпур сейчас смотрел, он мог видеть самого себя, висящего перед Дэсарандесом Мираделем, как и объявшую их обоих, расколовшую мир круговерть. Меч императора сверкнул, отсекая, казалось, кусочек от самого солнца, и Кальпур вскрикнул, ибо его голова свалилась с плеч, упав на устланную коврами землю.

Его собственная голова катилась, как кочан капусты!

Тело сайнадского посла задёргалось в неодолимой хватке этого человека, истекая кровью, опустошая само себя. Бросив меч на ковёр, Дарственный Отец снял с пояса украшенную рунами голову Сигнора Йосмуса, архонта Кииз-Дара, а потом водрузил сей невыразимый ужас на обрубок шеи тела Кальпура.

Непобедимый Дэсарандес Мирадель изрёк слова. Руки его запылали, словно раздуваемые мехами угли, воссияв инфернальными смыслами.

Иссохшие ткани мёртвой головы архонта мгновенно срослись с ещё тёплой смугловатой плотью эмиссара. Кровь хлынула внутрь, увлажняя вялый полуистлевший папирус, заменявший отрубленной голове кожу, и превращая её в нечто ужасающее, отсыревшее и выглядящее словно тюк просмоленного тряпья. Император выпустил создание из рук, абсолютно безразлично наблюдая за тем, как оно рухнуло на колени и закачалось…

Кальпур вопил, пиная и царапая окутавшую его мешковину своего извечного кошмара, задыхаясь от ужаса, преследовавшего его всю жизнь — стать утопленником. Это не взаправду! Этого просто не может быть!

Мерзость подняла его руки, удерживая их напротив своей искорёженной колдовством личины, впитывая его кровь своим прóклятым мясом и кожей. Кальпур верещал, наблюдая за тем, как возрождается, восстаёт его собственная демоническая копия.

Вихрь всеразрушающей мглою ревел вокруг них.

— Возвращайся в каржахский дворец Велеса, — приказал Дэсарандес своему рабу. — Положи конец роду Йовиасов. Сайнадское царство должно погрузиться во смуту.

Неведомое существо, состоящее из двух половин, униженно преклонило колени. Было понятно, что это уже не Сигнор Йосмус. Это нечто иное. То, что не должно было появиться на свет.

Зловещее наследие гисилентилов?

У Кальпура не осталось лёгких, и выдыхать он мог лишь пустоту. И он выл до тех пор, пока пустота не сделалась всем, что от него осталось.

Дворец Ороз-Хор, взгляд со стороны

Благословенная правительница Империи Пяти Солнц поднялась по лестнице, помедлила, задержавшись на площадке, расположенной под уцелевшим зеркалом, не в силах поверить, что все испытания, навалившиеся на неё за последние годы, ни капли не отразились на её молодом и красивом лице. Она по-прежнему напоминала ту юную девушку, которая когда-то с восторгом и трепетом впервые зашла в Ороз-Хор, ведомая за руку самим Дэсарандесом.

Сколько унижений пришлось претерпеть ей с тех пор?

Сколько потерь?

Но лицо по-прежнему оставалось с ней, почти без доработок искусных целителей Мираделей, практически без улучшений и изменений… Лицо, которое своей удивительной неповторимой красотой приводило в тихое холодное бешенство прочих высокопоставленных дворянок Империи.

Всё те же глубокие тёмные глаза, в которых всё так же отражались отблески света. Быть может, от стресса чуть отяжелели щёки и немного больше насупились брови — бесконечные тревоги и заботы не проходили впустую, но её губы всё такие же чувственные, шея всё такая же тонкая, и в целом её красота осталась нетронутой временем…

Нетронутой?

Нетронутой! Что это за безумие? Какой мир может наделить столь совершенной красотой особу настолько прóклятую, нечистую и осквернённую, как она!

Увидев, как лицо её содрогнулось, искажаясь гримасами скорби и стыда, Милена бросилась без оглядки прочь от нависающего над нею собственного отражения и, опустив взгляд, взбежала по лестнице. Она гналась за Фицилиусом до самых вершин своей надломившейся и готовой рухнуть Империи, преследовала его, сама не зная зачем. Возможно, чтобы освободить от служения себе, хотя вряд ли он стал бы исполнять столь нелепое предписание. Или же, быть может, ей хотелось о чём-то его спросить, учитывая ту искушённую мудрость, что крылась во всех его речах и даже движениях, мудрость, совершенно непохожую на то, что ей когда-либо доводилось видеть в прочих душах. И учитывая также, что он, казалось, был лишён хоть каких-то обычных страстей и находился далеко за пределами животных побуждений, свойственных смертной природе. Возможно, он смог бы…