Проклятие Айсмора (СИ). Страница 6

— Может, рыбки? — умильно спросила хозяйка. — Свеженькая, только что с перемета!

Бэрр, подумав, кивнул. Жаренную до хруста форель с его любимой брусничной подливой принесли мгновенно, вместе с темным пивом и сушеными тоже до хруста водорослями. Пиво Бэрр не заказывал, но принял.

Народу в зале было немного. Троица мутных посетителей в углу, пьяных в филей, сосредоточено проверяла сухость рыбной закуски то на вид, то на стук. Увлеченное занятие не мешало им посматривать на меч, бляху и самого первого помощника винира с достаточной злобой. Как и все, притихнув сначала при его появлении, забурчали негромко о мясниках и цепных псах. Ни тех, ни других, по их мнению, нельзя было пускать в приличные места, подобные этому. Но затем примолкли.

Помощник винира прекрасно знал все свои прозвища, которые ходили в народе, как рыба на перемет, и лишь ухмыльнулся нехорошо. Разозлить его было нелегко. Тем более он не стал бы прислушиваться к этим — рыхлым, спившимся и не думающим начать работать, поди-ка и пьющим за счет несчастных жен…

Бэрр качнул головой в ответ на встревоженный взгляд хозяйки, подтверждая, что ущерба заведению не предвидится. Не тот сегодня день, чтобы разминаться, а выпивохи с мутными глазами первыми к нему не полезут, даже трое на одного и пьяные, что твой сом на поминках у карпа.

А вот что за рыба этот якобы корсар, гость из столицы Зеленых равнин?

К виниру приезжали многие, из разных мест, с разными целями. Но такого гостя Бэрр встречал впервые, и от навязчивого предчувствия, что проблемы могут быть не у кого-то отдельно живущего, а у всего города — его города! — отделаться не мог. А своим предчувствиям он привык доверять беспрекословно.

Харчевня начала заполняться посетителями, и благословенная тишина медленно, но настойчиво вытеснялась ударами кружек, чавканьем, кашлем, руганью и стуком игральных костей.

Потолок заволокло едким дымом дешевого табака, от которого слезились глаза и драло глотку, из окна дохнуло промозглым туманом, затягивающим Айсмор почти каждый вечер. Запахи эти сливались, перемешивались с ароматами пищи, создавая новый, общий, пропитавший, казалось, сами стены запах.

Теперь все столы были заняты, но к Бэрру, который с некоторым вызовом вытянул длинные ноги в проход, никто не подсаживался. Кое-кто из дальнего угла все еще пытался буянить, и все чаще звучали прозвища первого помощника, долженствующие заставить его хотя бы откликнуться.

— Да он темнее этого пива! — ударил по столу главный из троицы так, что расплескал указанный напиток.

Хозяйка мимолетно и как-то равнодушно-устало бросила взгляд на вышибалу, однако всех троих быстро вышвырнули вон, освободив место более вежливым и денежным гостям. Лишь жалобно скрипнули вдогонку, закачавшись в испуге, двустворчатые качающиеся двери, любимые в общественных местах Города-На-Воде. Хозяйка, помедлив, подошла к Бэрру с извинениями, но тот отвращающим жестом оборвал ее речь, указав на ненужность ни слов, ни новых блюд, ни внимания к нему самому. От прочих услуг, предложенных незнакомой быстроглазой служанкой, прибежавшей следом за хозяйкой, Бэрр мягко отказался.

Безногому музыканту, сидящему на небольшом постаменте, принесли лютню, а пустую тарелку забрали.

Бэрр удивленно приподнял брови: музыка здесь полагалась лишь поздним вечером, неужто он засиделся так долго? Тогда почему бы не остаться еще?

Сначала, как полагается в разогрев, потекла старая песня о реках монет, которые потекут из Золотого города и будут плескаться о сваи причалов, когда вернется старый король. Затем надтреснутый голос завел балладу о девушке, что будет верной и хорошей женой. Вот только дождется ли она героя, совершающего подвиги где-то вдали…

Хорошая лютня. Третья струна не дотянута самую малость, а так — безногий старик пел и играл почти превосходно. Сложная мелодия то взлетала ввысь тревожной птицей, то стремглав падала вниз, словно птица та сложила крылья.

Брат так и не осилил эту балладу. Бэрр заслушался, позабыв обо всем. Песня манила, звала к чему-то иному, чем обычная жизнь Города темных вод. Она вела свою речь о больших кораблях с шумными парусами, что стояли ныне заброшенными, о дальних странах, куда никто никогда не поедет, о бурлящих водах для смелых и лучах яркого солнца для храбрых.

Золотисто-рыжие огоньки свечей трепетали на сквозняке, как мотыльки в банке, что теряют силы в бесплодной попытке вырваться.

Когда в пламени свечи грустно улыбнулась Ингрид, Бэрр машинально потянул было руку… недовольно потер обожженные пальцы и решил, что с него хватит. Проходя мимо певца, бросил серебро, на что тот, опустив лютню, уставился в неверии, а потом радостно захлопал в ладоши:

— Спасибо, добрый господин!

Бэрр не ответил. Надо было о многом поразмыслить, а этот калека с грустным голосом сбивал с толку, заставляя думать о чем хочется, а не о чем должно, вспоминать ласковые солнечные пряди и доверчивый синий взгляд.

Время до смены патрулей еще было, и Бэрр свернул в другую сторону от сторожки охраны, решив переброситься парой слов с одним вздорным нищим. Улицы пустовали, в ночное время мало кто отваживался бродить по Городу темных вод, да и участившиеся нападения аутло превратили мирный торговый Айсмор в город-форт, постоянно готовый к атаке.

Глава 4

Визитеры, или Услуга личного характера

Угли наутро погасли,

Мир расплескался и умер.

Трепет сплетения пальцев,

Горечь касания сердца,

Греза слияния судеб.

Нежной жемчужной капелью,

Кожи легонько касаясь,

Светом стекая с ладоней,

Душу ты мне согревала —

Ту, что осталось так мало!

Ту, что не знает, но помнит.

Ты возрождала из пепла

Все, что давно позабыто,

Все, что снегами укрыто,

В мире, где был я и не был.

Видно, так боги творили:

Скрип и печаль колыбели,

Шорох волны, плач свирели,

Неба беззвездного иней…

Только подслушана сказка,

Только украдено имя.

Абигейль ради единственной подруги была готова и на ночное путешествие. Она стояла на деревянном тротуаре и, задрав голову, разглядывала подозрительно темные окна третьего этажа.

Своему охраннику, стоящему позади — широколицему белокурому юноше по имени Робин — Абигейль нравилась. Она, хоть и была порой заносчивой и резкой, гораздо чаще проявляла доброту и отзывчивость. Робин очень хотел называть ее Эбби и быть ей по меньшей мере другом, но приходилось лишь тенью следовать за ней и выполнять разные мелкие поручения.

Если бы Эбби стали расспрашивать о подруге, то она, подумав немного, начала бы с внешности — женщины часто выделяют ее в первую очередь. А будучи девушкой честной, отметила бы все, в чем считала, что Ингрид ее превосходит: густые золотистые волосы, вьющиеся упругой волной, молочной белизны кожа, яркие голубые глаза. Эбби иногда со вздохом говорила подруге: «Мне бы твою косу!», а та лишь недоуменно улыбалась в ответ, привлекательной себя не считая.

Абигейль не встречала более чистого душой человека и столь не приспособленного к жизни, поэтому, хоть и была младше, старалась всячески опекать подругу. Ингрид всегда замечала, что ее обсчитывают в лавках или обвешивают на рынке, но молчала, и лишь по тому, как опускалась ее голова, можно было догадаться о ее огорчении. Еще умудрялась помогать двум престарелым айсморкам и одной семье Нижнего Озерного, хоть и работала без продыху.

А может, что случилось? Эбби слышала многое за это утро, крайне взволновалась и решила, что просто должна попасть к Ингрид.

— Не лезь! Держись позади и вести себя тихо! — приказала она Робину, попытавшемуся проскользнуть мимо.

Юноша кивнул, продолжая внимательно прислушиваться к каждому шороху. А сам подумал, что будь он поуверенней, то сначала бы обшарил все места, как туда ступит нога хозяйки. Но он в неисчислимый раз вздохнул и остался, где ему сказали. Сделай он что-нибудь вопреки строгим указаниям — беды не миновать. Ему было велено приглядывать за ней, а спор или попытка в чем-то воспрепятствовать Эбби… госпоже Абигейль мог кончиться ее побегом. Такое уже бывало — и тогда его спине доставалось от тяжелой руки ее отца, но в первую очередь он корил себя сам.