Все мои птицы. Страница 15

Дальше в мультфильме многого не хватало.

Не было эпизода, в котором организм мальчика не был готов к прибытию бактерий-симбионтов. Не было эпизода, где, обманутые неверными указателями, они по ошибке выкручивают не те рычаги, где трубы взрываются от их вмешательства и заклёпки из обшивки стен задорно летят во все стороны. Не было эпизода, где блюющего мальчика отправляют на коррекцию.

А ещё авторы мультфильма не учли простой факт несовместимости сим-людей с обыкновенными собаками. Архитектура, которая превращала симов в самых здоровых, красивых, талантливых, эмоционально устойчивых, лояльных граждан своей страны, делала их абсолютно непереносимыми для собак.

– Дня три у тебя, – спокойный голос Кима бесцеремонно вернул ещё-не-Чагина в отдраенный сортир школы-интерната.

Ещё-не-Чагин подумал, как приятно хрустнет под кулаком Кимов нос. Даже если потом Ким отпинает его до полусмерти. Плевать. А Ким сказал:

– Если разобьёшь мне лицо, вряд ли я захочу тебе помочь. Тут уж сам решай.

Он достал из кармана конфету, развернул фантик и бросил конфету в рот.

Чагин кружил по ночным улицам. Большей частью по симским кварталам, но изредка, сам того не замечая, оказывался и в рандомных. Днём граница была размыта, ночью же симы спали, если иного не требовал долг, или работали, если долг того требовал. А рандомы ночью жили, и их улицы жили тоже.

Шумные бары, мимо которых проезжал Чагин, то и дело выплёскивали из себя избыточное веселье – компании подростков, юношей, людей постарше. Их ненормальное, противоестественное разнообразие завораживало Чагина и заставляло отвлечься.

Но ненадолго. Внутри происходило нехорошее, и Чагин даже знал что: сим-матрица стремительно и неизбежно приходила в негодность. Теперь в его голове крутилась всего одна вредная, саркастичная, мрачная мысль: отчего утром ты, Чагин, не пошёл в «Симаргл»? Когда ещё можно было обойтись малой кровью, что-то соврать, обмануть юную лаборантку, наплести, схитрить, спастись.

Теперь, когда симптомы стали очевидны даже за завесой отрицания, о «Симаргле» речи быть не могло. Что он им скажет? Почему не пришёл сразу? А главное – воспоминание, пробившее брешь в обороне памяти, делало визит в «Симаргл» совершенно невозможным. Ты, Чагин, – преступник. Преступники подлежат коррекции. Чагин дивился свойствам памяти и самому себе, дёргая за крошечные нитки обрывка воспоминания, болезненные, мучительные. Не решаясь размотать дальше, чтобы разглядеть подробности.

Время от времени он ловил себя на шёпоте: этого просто не может быть, я – не такой человек. И сам себе отвечал: так всё и было. Ты именно такой.

Старательно игнорируя самое ядро постыдного воспоминания, чагинские мысли одну за одной выедали поляны поблизости.

Для кого-то «Симаргл» был только названием технологии и лаборатории; словом, удачно соединившим в себе нужные буквы: Сим-Ар-Гл – глобальная симбиотическая архитектура; у многих «Симаргл» ассоциировался с логотипом в виде двух крыльев с пустотой в центре. Память о силуэте пса, заполнявшем прежде эту пустоту, смыло за какую-то дюжину лет. Возможно, в организмах благонадёжных симов этому способствовали стандартные протоколы сим-матрицы. Но в чагинской системе они не сработали.

Для маленького Чагина Симаргл был богом – иногда жестоким, но всегда справедливым. А единение, каким бы мучительным оно ни было тогда, представлялось необходимым ритуалом на пути к совершенству.

Во времена чагинского детства цифровое знание уже дозировалось и оберегалось, но ещё существовали библиотеки с бумажными книгами. В одной из таких книг маленький Чагин и нашёл изображение древнего бога-пса, только слегка похожего на дружелюбную собаку из обучающего ролика. Древний Симаргл нравился Чагину куда больше: на его морде не было лживого угодливого дружелюбия, а был честный оскал. Древний Симаргл не пел тупые песенки и не отплясывал под зонтом. В нём не прятались мелкие засранцы в дурацких масках. Он не отправлял недостойных на коррекцию, а просто отрывал им головы.

Создатели сим-архитектуры взяли чужое имя, не озаботившись выяснить его значение; к тому же в те годы ещё никто не осознал трагической несовместимости сим-архитектуры с собачьими органами чувств. Катастрофа случилась далеко не сразу: технология эволюционировала, опираясь на проверенные цепочки кода; менялся дизайн рецепторов, воспринимающих феромоновые послания; менялись и эти послания, отточенные на ранних экспериментальных сим-поколениях.

Первые сим-дети уже чувствовали настороженное отношение со стороны псовых. Но до кровавой трагедии, закончившейся десятками смертей симов, массовым отстрелом собак и принятием антисобачьего закона, было ещё очень далеко.

Обо всём этом Чагин узнал уже будучи взрослым. А десятилетним, в поисках спасения от неотвратимой коррекции, Чагин истово молился языческому богу Симарглу, выпрашивая чудо. Воображение Чагина-ребёнка нарисовало тогда фигуру этого бога-пса – возвышающуюся над городом, чуть размытую туманом, но всегда глядящую вниз на своих детей. Именно в этом тумане маленький Чагин высматривал ответный взгляд, когда просил о чуде. Чудо произошло, оно имело привкус подлости и очертания воровства, но дарёному чуду в зубы не смотрят.

Взрослый Чагин старательно похоронил воспоминания о детстве, а те, что прорастали бурьянами, обходил стороной. Но Симаргл – остался.

Иногда его огромная фигура виделась Чагину на горизонте в тумане и смоге промышленных районов. Иногда – в рассветной дымке над зубчатым силуэтом спальных кварталов. Но чаще всего – на закате, в моменты умиротворения и мечтаний.

Вот откуда взялась идея чагинского проекта. Но об этих её корнях Чагин никогда и никому не рассказывал.

Он остановился на красный. Перекрёсток был совершенно пуст: десять вечера, машин не предвидится. Что-то было не так; Чагин понял вдруг, что организм замер в ожидании волны удовольствия: остановился на красный, молодец, хороший мальчик.

Эти крошечные подачки от сим-архитектуры были с ним так долго, что Чагин почти перестал их замечать. А вот отсутствие – заметил, даже сквозь озноб и тошноту. И одновременно ощутил рефлекторное ноющее желание получить то, что ему недодали. Человек Павлова, опытный экземпляр. Ему сделалось тошно.

Чагин опустил боковое стекло, впуская мокрый воздух, и услышал лай.

Нет, это нельзя было назвать лаем. Звук был скорее похож на вой, прерывистый, мучительный, – голос существа, отчаявшегося и разочаровавшегося. Чагин и сам сейчас завыл бы так же, если бы умел.

Он вышел под дождь, оставив машину с распахнутой дверцей, и двинулся к источнику звука, отчётливо осознавая самоубийственность своего решения. Вой или лай – несомненно был собачьим. А Чагин был симом.

Чагин вспомнил Инку с её упрямой мечтой о собаке. Вспомнил крохи информации, которые месяцами собирал, прежде чем решиться заговорить о собственном проекте хотя бы шёпотом.

В отличие от всех, с кем решался обсудить этот вопрос, Чагин хорошо помнил, как собаки стремительно и незаметно растаяли, растворились, исчезли из контекста и дискурса. Их возвращение – как идеи, как темы для бесед, как образа – было куда более неспешным, трогательно осторожным. Собаки на цыпочках возвращались в мир Чагина. Где-то в лабораториях «Симаргла» талантливые учёные годами работали над своими формулами, матрицами и коктейлями, чтобы собаки вернулись. Говорили, что эти собаки будут гораздо лучше прежних. С собственной сим-архитектурой, способные слышать и слушать. Готовые подчиняться и любить – по одному знаку человека. Встроенные в криптосемью с самого рождения. Чагин был в восторге – и половину этого восторга составляло предвкушение восторга Инкиного.

И вот сейчас, идя по тёмной улице, по мокрому зимнему асфальту, слушая дикий этот, мучительный вой, вопреки этому вою и вопреки тому, что все волоски на его теле наэлектризовались, а где-то в затылке строчила игла швейной машинки, Чагин никак не мог прогнать совершенно дурацкую и абсолютно детскую мысль: что, если это – они? Что, если прямо сейчас он увидит самого настоящего сим-пса?