Русские не сдаются! (СИ). Страница 49

И тут я вспомнил. Это же эта девушка и должна была выйти замуж за шута императрицы князя Голицына. Роман «Ледяной дом» я читал, там об этом безобразии в красках написано. И теперь понял, с кем именно разговариваю. С любимой шутихой Анны Иоанновны.

Можно сколько угодно говорить о том, что шуты — чуть ли не бездушные, жестокие сухие существа, и что ума у них палата. Вот только у шута может быть больше власти и возможности влиять на правителя, чем у самого умного и разумного чиновника. Вспомнить того же шута Шико, что верховодил французским королем Генрихом III.

Уж по-любому паяц при дворе, да просто ради того, чтобы выжить, должен знать и характер правительницы, и её привычки, когда она может быть доброй, а что её разозлит обязательно. И тогда можно подать абсолютно любую информацию под определённым соусом, чем и повлиять на мнение государыни.

— А что, Авдотья Буженинова, будем дружить с тобой? — скорее, в шутливой форме спросил я.

— Ты всё же шустрый! Ко мне в друзья князья просятся, кваском заманивают… Но и отчего же мне не подружиться с пригожим отроком, так, еще не ставшим генералом? Но больно хорош ты ликом и статями… Буду другом, — сказала Прасковья [о князе с квасом — отсылка к князю Голицыну, бывшему шутом и квасником у Анны Иоанновны].

— Так, а если друзья мы с тобой, так подскажи, как правильно вести себя с императрицей, что говорить, а чего, может, не следует! — поспешил я воспользоваться новым знакомством.

— Всем вам, пригожим, лишь одно от калмычки Бужениновой потребно, все на честь девичью посягаете…

Я выпучил глаза, удивляясь словам калмычки-карлицы. Правильно же я расценил, что она намекает на близость?

— Ха-ха-ха! — заливисто рассмеялась Буженинова. — Коли ты о том, что я про симпатию со мной молвлю, так и не против же. Только нужно благословение матушки взять да в храме обвенчаться. А уж после…

Мне было сложно скрыть свои опасения. Врага в бою я не боялся, но теперь понимал — из каждой шутки может родиться не то что правда., а и судьба. И такое вот желание любимой шутихи императрицы было воплощено в реальности, история знает это. Прасковья захотела замуж — получила в женихи себе князя Голицына, шута, униженного аристократа.

Чтобы и меня вот так вот, не спросив, сосватали и превратили в штатного циркача? Нет, я буду драться, но этого не допущу. Пусть погибну, но с честью.

— Токмо не проси ничего сам, а если что предложит матушка, то покажи ей, родимой, что лепшей милости и выдумать неможно, — объясняла мне прописные истины карлица Буженинова.

Я не стал перебивать девушку. Говорит — и хорошо, что это мне как раз-таки всё понятно. В голове всплыли слова из бессмертного, но ещё не рождённого произведения «Мастер и Маргарита»: «Никогда и ничего не просите, сами предложат и все дадут».

— А вон и за тобой уже идут, пригожий! Ливрейного Никодима отправили, — сказала Прасковья, рукой указывая в сторону парка.

Девушка и сама ретировалась так быстро, что я чуть уловил. Лихо бегает на своих двоих.

— Господин Норов, прошу следовать со мной! — с еле уловимым немецким акцентом сказал слуга и указал рукой в сторону Финского залива и дворца Монплезир.

Мы спустились по лестницам вдоль фонтанов, проследовали дальше. Я старался быть строгим и не смотреть по сторонам, но это было сделать сложно. Ну как не посмотреть на благородного оленя, привязанного верёвкой к одному из деревьев и грациозно, будто бы он хозяин положения, вышагивающего в пределах длины привязи?

Или как не посмотреть на павлинов? Цесарок? Я уже не говорю о том, что, как ни старайся, но взгляд всё равно приковывается ко всем тем людям, которые наполняли парк. И не было ни одного человека, который бы сразу же не показался несколько… нескладным. Но не хочется мне их называть уродами.

У продолговатого, словно крепость, дворца Монплезир, немногим отличавшегося от того, что я видел в будущем, рос дуб. Как раз на том месте, где в будущем экскурсоводы показывали дуб, якобы посаженный самой Екатериной Великой. А вот он, красавец — и не Пётр ли посадил это дерево?

И многое успел сделать великий правитель, заложивший основы Русской Империи европейского образца. И дом построил, да не один, а целую империю выстроил. Вот, как видно, и дерево вырастил. А вот то, что сына не воспитал — конечно, беда для Российской империи.

— Сударь, нам дальше, — невозмутимым тоном сказал ливрейный лакей, указывая рукой направление.

— Вы первый. Укажите мне путь! — сказал я как можно более настойчивым тоном.

Дело в том, что слуга предложил мне проследовать через одну из шутейных скамеек. Ту самую, пройти мимо которой невозможно, чтобы поднятые фонтанчики воды не окатили проходящего.

Неприятно, что вот так вот при дворе встречают героев. Прежде всего, насмехаясь над ними, а уже потом допуская к венценосной особе.

— Прошу следовать за мной! — скрывая недовольство, сказал слуга, обходя стороной ту самую скамейку.

А то я никогда в будущем сам так не подтрунивал над людьми, которые не знают Петергофа! Вот теперь и не купился, стал обходить скамейку.

Я думал, что мне ещё раз предложат присесть на одну из шутейных скамеек, которые также обливаются водой, если только на них взгромоздиться. Но нет, больше попыток меня вымочить не предпринималось. Не думаю, что такой цели не стояло — как знать, возможно, она пока одна такая, эта скамейка.

Меня вывели на самую набережную у дворца. Тут стоял большой шатёр, или скорее белоснежный навес, вокруг которого так и вились различные карлики, хромые, а ещё один старичок. Может, этому мужчине и не было столь много лет, чтобы назвать его истинным стариком, уж я-то знаю, что такое старость, но, порой стареют люди не столько из-за возраста, сколько из-за жизни тяжёлой, нелепой, полной унижения.

— Господин унтер-лейтенант Измайловского полка, Норов Александр Лукич! — громогласно представил меня сопровождающий лакей.

Толпа шутов расступилась, и моему взору открылась картина: на огромном стуле сидела огромная женщина, смуглая, с неприбранными, но явно расчёсанными чёрными, как воронье перо, волосами. Рядом восседал граф Бирон, на стульчике.

Пришло в голову сравнение, что государыня — словно в кресле, а вот граф сидит на табуретке. Внутри себя я улыбнулся, представив Бирона в майке-алкоголичке и протертых трениках.

Недалеко от них стояла старушка, что-то притопывая и махая руками. Из обрывочных фраз, что доносились до меня, я понял, что она рассказывает какую-то сказку. Или даже показывает её в лицах.

— Пошла вон! — произнесла императрица.

Рассказчица проявила удивительную для старческого возраста гибкость, отвешивая поклон, после чего стоящий рядом с ней лакей подал ей серебряный рубль, и она спешно, семеня маленькими ножками, ретировалась.

Рубль за сказку? А неплохая работа, учитывая то, что нынешний рубль — валюта куда как весомее, чем будет даже лет через сорок.

Я поклонился, несколько копируя поклон бабки, лишь немного левую ногу поставив впереди. Примера больше было не у кого взять, но получилось что-то вроде приветствия, как показывают в фильмах про мушкетеров. За тем исключением, что шляпы с пером на мне нет, вот и махать нечем. Хотя… Нет, наверняка императрица не поймет юмора, если я начну махать перед ее лицом своим париком.

— Ну, говори, красавец, что же ты эдакого сотворил, что предо мной стоишь! — повелела государыня.

— Ваше Императорское Величество! — вложив в приветствие сколько мог почтительности, я начал свой рассказ.

Да… Оскара мне! Я и показывал злобных французов, имитировал удар шпаги и кривлялся, изображая предсмертные хрипы врага. Доходил до откровенной грязи в своем повествовании. Но… государыня смеялась, порой хлопала в ладоши. Вот и приходилось скатываться в такую пошлость, например, описывать, как француз умирал. Но… минута у императрицы всей жизни стоит. И свои плюшки я так и не получил. Может, этим рассказом я из полковника стану бригадиром? Для начала нужно, правда, стать еще полковником.