Русские не сдаются! (СИ). Страница 24

Но полезно для тех, в кого стреляют.

Вот так и вышло, что мы лежали в примятой траве, и пули просвистели над головами: одна впилась в дерево рядом с Кашиным, другая срезала ветку сосны, одиноко растущей почти в середине большой поляны.

— Жив? — спросил я.

— Цел, ваше благородие! — отвечал сержант, уже вытаскивая из-за пояса свои пистолеты.

Было слышно, что наши враги стали перезаряжать пистолеты, при этом выкрикивая:

— Les russes abandonnent, restent en vie! [фр. Русские, сдавайтесь — останетесь живы.]

— Русские не сдаются! — выкрикнул я и обратился к Кашину: — Меняй позицию, перекатывайся, ищи их!

Я сам чуть крутанулся, оказываясь за трухлявым пнём, высоким, таким удобным, чтобы на нём отрабатывать удары и выпады.

— И сколько мне нужно убить французов, чтобы они поняли, что я не сдаюсь? — пробурчал я, выглядывая из-за пня и выискивая глазами врага.

— Вижу двоих! Левее кустов, у сосны, на три часа! — указал я и мгновенно стал прицеливаться.

— Каких это часов? — выкрикнул недоуменно Кашин, но я его не слушал.

— Бах! — выстрелил я и моментально, прикрываясь образовавшимся облачком дыма от сожжённого пороха, сместился в более высокую траву. Залёг.

Мимо? Обидно.

— Бах! Бах! — разрядил почти одновременно два своих пистолета Кашин.

Зачем? Перезаряжать сложно, если постоянно менять место, уходить с траектории выстрелов, или совершать перезарядку лёжа.

— Laurent s’est fait tirer dessus! [фр. Лорана подстрелили], — такой выкрик смог я разобрать со стороны леса, что был ближе всего ко мне.

Это француз зря орал. Выдал себя. Если бы он промолчал, то смог бы и меня подловить, и… Если бы у бабушки было кое-что, она была бы дедушкой. Так что не гадаем, а стреляем в ту сторону, откуда крик.

Я привстал на колено, выдохнул, выжал спусковой крючок.

— Бах! — пуля отправилась в полёт.

— А-а! — закричал француз.

И не нужно переводить. Крик боли — он интернациональный.

Я резко поднялся, нагнулся за шпагой и рванул в те кусты, откуда шёл голос.

— Бах! — в том месте, откуда я стрелял, пуля взрыхлила землю.

— Бах! Бах! — выстрел, и вновь дуплетом — Кашин.

И там, куда он стрелял, глухо упало тело. Молодец, сержант!

В это время я уже был в кустах и выискивал глазами вражину. Но увидел я не человека: а торчащий кончик шпаги. Значит, подраненый француз прятался за поваленным деревом. Сделав пять шагов, я с силой ударил по клинку француза, из-за чего противник вовсе уронил шпагу.

— Monsieur, rendez-vous [фр. Сударь, сдавайтесь], — произнёс я заготовленную ещё на фрегате «Митава» фразу.

— Куды ты, окоём, побежал? Заяц трусливый. А ну, стой! — слышал я громкий, полный огорчения голос Кашина.

Неподалёку был слышен треск веток. Третий француз, значит, ударился в бега. Ну а четвёртого я и не слышал — не было его. Стреляли в нас трое. Один мертв от выстрела сержанта, один сбежал. Ну а я беру подранка в плен.

— Ne me tuez pas, je me rends et je suis blessé. Je suis officier [фр. Не убивайте, я сдаюсь и ранен, я офицер], — бормотал, словно мантру, француз.

Хруст веток раздавался и с противоположной стороны поляны. По тем возгласам, что доносились оттуда, было ясно, что это свои — плутонг, оставленный на опушке, где также шла тренировка бойцов.

Наконец-то они сообразили и прибыли на помощь. Выволочку получат. Хотя… Можно ведь было подумать, что мы с Кашиным еще и в стрельбе с пистолетов упражняемся — я же не предупреждал, для чего именно мы на полянку ходим. Так что нужно четко ставить задачи солдатам, а не шпынять их без существенного повода. Впрочем, всё равно стоит ещ1 разобраться, почему не сразу пришли на выручку.

— Вяжи его! — я указал на француза, все так же лежавшего за поваленным деревом, на которого я направлял лезвие клинка.

Уже было хотел развернуться и пойти на поляну, чтобы попить, в горле пересохло, как почуял неладное. Успел краем глаза ухватить, как меняется лицо побежденного врага. Затравленный взгляд начал приобретать черты решимости, даже неотвратимости. А потом рука француза дернулась к поясу, к боку, на котором он лежал и который был скрыт от моих глаз. Иного варианта, как решить, что пленник пожелал извлечь из-за пояса пистолет, не было.

— Хех! — на выдохе я проколол излишне героическому французу лобную кость.

Не пожелавший стать пленником моментально обмяк. Со сталью в мозгу долго не живут. Он действительно хотел пристрелить хоть кого-то, прежде чем уйти из жизни.

Уважаю такие поступки. Никогда не сдавайся! Но думать же нужно, когда дергаться! Улучил бы момент получше, пусть на пару моих шагов позже, и получилось бы. А теперь… Такая аккуратная дырочка получилась в голове… Как должны говорить французы, «а ля гер ком, а ля гер». На войне, как на войне.

— Так что не обессудь, воин! — сказал я, обращаясь уже к трупу француза.

Хотел было сразу же согнуться и обыскать поверженного врага на предмет интересного, а лучше сверкающего в серебре или золоте. Но не стал. Нет, сделать это придется. Пусть солдаты обыщут, они не видели этих решительных глаз воина, который оказался достоин того, чтобы я не пнул мертвое тело, не стал обыскивать. Я — нет, но другие — да.

Причем обязательно. Где еще получится обзавестись деньгами, или же вещами, которые можно продать, как это не на войне? В мирное время такие способы добычи материальных ценностей называются разбоем.

— Ну вот… Виктория у нас! — сказал я, замечая, как Кашин споткнулся о ветки, упал и уткнулся лицом в мох. — Кашин… Ну кто же так по лесу бегает! Медведь ты!

Я подошел к пленнику, вытащил у него изо рта кляп и стал слушать ту тарабарщину, что этот рот, из которого воняло грязными портянками, говорил. А, нет, это кляп вонял так отвратительно. И почему я ранее не принюхивался, какую пошлость засовываю французу в рот? Потому что не хотел миндальничать.

Из того, что сказал француз, я понял только мольбу о пощаде, как и то, что он офицер. Как будто последнее дополнение должно было дать врагу индульгенцию. Впрочем… он прав. Убивать подраненого офицера нет резона. Это же теперь язык — можно и нужно допросить, разузнать всё обстоятельно. Единственный минус — не пограбишь, не прибарахлишься. Может, только шпагу у него и заберу — это не должно считаться зазорным, ведь добыто с бою. А вот по карманам уже, конечно, не пошаришь.

А я от лишних денег не отказался бы. У меня и оставалось всего два золотых… Даже и не знаю, как такая монета зовётся [луидор, или, как синоним, пистоль]. Ну и ещё девять серебряных монет.

— Деру дал, вашбродь, тот француз. Догнать бы! — приподнимаясь после своего неловкого падения, сетовал Кашин.

— Преследовать не будем! — сказал я, предполагая, что можно нарваться на других стрелков.

Хотя и у меня был порыв ринуться за последним сбежавшим французом. Но местность ещё не так чтобы знакома — можно увязнуть даже в болоте или встретить ручей как сложнопреодолимую преграду. Я уверен, что французов, когда они атаковали полк полковника Лесли, находящийся почти что в русском тылу, выводили поляки. У нас проводников не было.

Но мы уже познавали местность и ходили на метров триста в лес. Теперь этого мало. Нужно процесс ускорить.

— Кашин, давай этого петушка к нам в расположение! — сказал я, наблюдая за тем, как двое бойцов перевязывают основательнее руки французскому офицеру.

— Ваше благородие, а отчего же — петушка? — спросил сержант.

Я несколько замялся. Строго говоря, тут было два варианта ответа. Но выбрал я не тот, который более всего должен быть обидным для любого мужчины, и который характеризовал бы моё отношение к наглым французам, решившим поинтриговать против России.

— А у них петух считается благородным, словно наш двуглавый орел русский, — сказал я.

— Вот тебе раз. Петухи — и благородные! С чего это? Кроют кур да орут по утру. Где же тут благородство? — говорил Кашин, когда я уже отходил в сторону.