Навола. Страница 53

Я чувствовал, как рядом трясется от смеха Челия. Она прикусила себе ладонь, чтобы не расхохотаться. Я кинул на нее злобный взгляд.

— Чи. Это ты так говоришь. Что, если он найдет себе любовницу?

— У меня были любовницы. Что с того?

— У тебя были любовницы — а теперь есть бастард.

Мы с Челией изумленно вздрогнули.

— Бастард? — прошептала Челия. (Я покачал головой, смущенный не меньше нее. Я никогда не слышал о том, что у меня есть брат или сестра.) — Какой бастард?

— Кто там? — спросила Ашья.

Резким взмахом руки я заставил Челию умолкнуть. За живой изгородью отец и Ашья тоже замолчали. Они напряженно внимали звукам ночного сада, совсем как олень, замерев, слушает шорох листвы в Ромилье, опасаясь крадущейся пантеры.

Я не сомневался, что они почувствовали нас, ведь Челия буквально бурлила рядом со мной, не в силах сдержать возбуждения от этой странной тайны. Я же заставил себя не шевелиться и хотел, чтобы Челия тоже застыла. Я вспомнил, как охотился с Аганом Ханом, и вообразил себя частью сада, единым целым с розопадом, радостным журчанием далеких фонтанов и шелестом горячих ночных ветров. Однако рядом со мной Челия пыхтела, словно бык, приготовившийся к атаке, и даже не замечала этого. Я взглядом пытался заставить ее утихнуть. Настороженное молчание простерлось между отцом и Ашьей, между мной и Челией. Наши тени замерли.

Наконец отец пошевелился.

— У многих мужчин есть дети, — продолжил он. — Несколько бастардов — это знак мужской силы.

— И какая семья позволит нам перевязать цветами руки своей дочери, если увидит стаю бастардов, следующую за Давико подобно Ленивке?

— Стаю? — Отец фыркнул. — Тебя послушать, так он запускает свой член в каждое наволанское лоно. Нет. Давико скоро станет мужчиной, но он не похож на меня в юности. Его больше интересуют растения и цветы, чем доступные девицы. И даже если бы он вознамерился засеять все открытые поля в Наволе, я бы не лишил его радостей Калибы.

— Сфай, Девоначи, ты обращаешься со мной как с женой!

— Женой! — Отец изумленно расхохотался. — Женой! — Он потянулся к Ашье. — Ай, мити, у тебя острый язычок.

— Да, женой. — Ашья хлопнула его по рукам. — Наволанской женой. Прекрасным цветком из тех, которые вы, мужчины, якобы боготворите. — Она передразнила мужской голос: — Наволанец боготворит свою женщину, как боготворит Урулу, потому что знает: разгневать океан — верный способ накликать беду. Чи. — Она с отвращением фыркнула.

Отец затрясся от смеха:

— Ашья, мити... Неужели все наволанцы так ужасны?

Он попытался поймать ее, но она снова шлепнула его по рукам.

— Сладкая мити, — промурлыкал он, — я бы не посмел обращаться с тобой как с женой.

— Думаешь, я шучу!

— Вовсе нет.

— Тогда придержи свои руки и послушай.

— Разве я не слушаю? Разве не боготворю тебя, как моряки боготворят Урулу?

— А вот и знаменитая наволанская лесть.

Тут хлынул поток слов на ее родном языке, сплошные стаккато и шипящие звуки, столь чуждые в сравнении с возлюбленным языком Амо. Ее раздражение было несомненным. Если бы со мной заговорили таким тоном, я бы упал духом, однако отец лишь рассмеялся.

— О, как я люблю тебя, Ашья! Как ты греешь мне сердце!

— Прекрати смеяться.

— Я пытаюсь.

— И убери руку.

Отец вздохнул и наконец стал серьезным.

— Я слышу твои слова и внимаю им. Ты, как всегда, права. Но сейчас не время связывать наше имя с чужим. Видишь ли...

— Что?

— Наше положение неустойчиво.

— Мераи?

— Мы уязвимы. Потребуется немало усилий, чтобы договориться об отправке отрядов Сивиццы в Мераи. Мне нужен калларино...

— Этот пес?

— Он мне нужен.

— Он сфаччито. Он должен подчиняться.

— Мы оба знаем, что у подчинения и верности есть свои пределы. Публично оставить Наволу без защиты люпари, чтобы отправить их в Мераи, — это станет для него испытанием. Архиномо будут жаловаться, Фурия и ее псы — давить...

— Каззетте следовало давным-давно перерезать ей горло.

— Однако таково наше положение. Желать иного — все равно что закрыть глаза и мечтать, вместо того чтобы встретиться с тигром и его клыками.

— А Давико? — спросила она. — Как он вел переговоры?

Отец не ответил. В темноте я не видел его лица, но чувствовал, что он хмурится. Я ощущал на себе полный любопытства взгляд Челии. Это было едва ли не хуже, чем ее присутствие при обсуждении моих сексуальных предпочтений и талантов.

— Неразумно, — наконец сказал отец.

Это слово было как удар. Я знал, что повел себя неосмотрительно, но какая-то часть моего разума надеялась, что отец хотя бы увидел во мне крепкий стержень. Увидел, что мной нелегко управлять. Пусть я и разочаровал его, но воображал, что он сочтет какой-то аспект моего поведения достойным похвалы.

Таковы дети; мы всегда надеемся на любовь родителей, как бы непокорно себя ни вели. Но слово моего отца было приговором, окончательным, как кинжал султана, прижатый к горлу Перфинас. Он мог с тем же успехом продемонстрировать всем мою окровавленную голову.

Ашья шевельнулась в темноте, шурша шелками.

— Ты все еще относишься к нему как к ребенку.

— Он все еще учится.

— Он вот-вот станет мужчиной.

Вновь повисло долгое молчание. Рука Челии нашла мою руку и сжала.

— Он научится, — наконец сказала Ашья. — Дети ведут себя как дети, а потом, в мгновение ока, начинают вести себя как взрослые, и отцы гордятся ими. Это пройдет. В любом случае, уверена, что ты найдешь решение. Великий Девоначи ди Регулаи слишком умен, чтобы спасовать перед простыми трудностями отцовства.

— Не относись ко мне снисходительно.

При этих словах Ашья рассмеялась, и такого звонкого смеха я от нее никогда прежде не слышал. Она прижалась к моему отцу.

— Относиться снисходительно? К тебе? К Девоначи ди Регулаи? Сфай! Я бы не осмелилась. Великий ди Регулаи тотчас разгадал бы мои уловки, если бы я пожелала отнестись к нему снисходительно.

— Ашья...

— В конце концов, ты самый умный человек во всей Наволе, — сказала она. — Мастер политики и торговли...

— Ашья...

— С бесподобной проницательностью. Разум острый, как костяной нож, быстрый, как серебристая рыбка в воде...

— Прекрати.

— Прекратить что? Я говорю это не потому, что ты мой хозяин, а потому, что это правда.

— Не произноси это слово.

— Какое? Хозяин? Но разве я не твоя рабыня? Разве не ношу шрамы на щеках? Разве не служу и не повинуюсь? Я рабыня...

— Ашья...

— И я довольна, потому что человек, давший мне три-и-три, — мудрее древних отшельников Фусцы. Мой хозяин видит в мире людей больше, чем солнце и луна, вместе взятые. Он торгуется лучше, чем скипианец. Он сильнее, чем бык...

Внезапно отец сделал резкое движение. Ашья ахнула. Их тени слились.

— Рядом с тобой очень трудно мыслить ясно, мити. — Голос отца был низким и хриплым.

— Я... Ай... — Дыхание Ашьи стало прерывистым. — Я забыла свое место.

— Когда это ты забывала что-либо?

Зашуршали шелка, и Ашья задышала еще быстрее.

— Пощады, патро!

— О? Теперь ты молишь о пощаде?

Отец что-то сделал, и Ашья снова ахнула.

— Я была... дерзкой.

— И хочешь искупить свою вину?

— Да. — Ее дыхание было хриплым и отчаянным. — Ай. Да. Позволь мне ублажить тебя, патро.

— Ай, мити. Ты слишком хороша для меня. — Я слышал улыбку в отцовском голосе.

Ашья снова ахнула.

— Ты слишком хороша, — повторил он.

Зашуршали шелк и парча. Дышащие тени слились в единое целое.

Челия хотела задержаться, но я утащил ее прочь, оставив отца и Ашью заниматься любовью.

— Что ж, — сказала Челия, вынув из волос лепесток розопада, — это было в высшей степени познавательно.

— Не думаю, что нам следовало так поступать.

— Сфай, Давико. Ты знал, что у тебя есть брат?

— Нет.

На мой взгляд, это была самая малозначимая новость из тех, что я услышал в этот день. Сейчас мне хотелось только одного: сбежать с праздника. Оказаться подальше от всех этих людей, от их желаний, интриг, секретов — и в особенности от их мнений обо мне.