Интервенция (СИ). Страница 19

Фридрих II, одетый в простой, но в непривычно свежий, отглаженный мундир, проворно выпрыгнул из коляски. Несмотря на свои годы и привычную сутулость, в движениях его чувствовалась стремительность. На лице играла улыбка, глаза блестели — он явно был в приподнятом настроении или искусно изображал таковое. Все присутствующие поднялись, поклонились. Не останавливаясь и бросая шутливые реплики на ходу, король быстро поднялся по ступеням трибуны, постукивая по ним своей тростью и приветствуя собравшихся легким кивком головы.

— Ach, meine Herren! Небось, думали, что я пропущу такое представление? Ни за что! Обещали казнь особо важного шпиона, так я не устоял перед искушением посмотреть на этого зверя в клетке. Надеюсь, никому не пришло в голову, что я потерплю подлое убийство своего генерала, доблестного фон Гудериана?

На трибуне его встретили генералы и высшие сановники. Фридрих занял центральное место, жестом пригласил своего адъютанта и канцлера занять места рядом с ним. Палачи внизу засуетились, подталкивая приговоренного к центру эшафота.

Толпа на трибунах зашепталась, указывая на фигуру на ступенях. Это был Волков — бывший сенатор, тайный посланник Пугачева. Он стоял, выпрямившись, насколько позволяли связанные руки, его некогда пышные одежды были измяты и запачканы, на лице — недельная щетина, но взгляд… Взгляд его был прикован к Фридриху, умоляющий, отчаянный. Он пытался что-то сказать, но рот его был заткнут куском грубой ткани. Только нечленораздельные звуки вырывались из стиснутых губ, и глаза, огромные в бледном, осунувшемся лице, продолжали молить короля.

Фридрих, казалось, не замечал его. Он обращался к графу Финкенштейну, прусскому послу в Варшаве, который только что вернулся из Польши.

— Ну что, Карл, как наш Стасик? Все такой же меланхоличный любовник? Или варшавские красотки вдохнули в него немного прусского духа? Я слышал, русская Государыня ехала к нему… Полагаю, теперь ему не до визитов, после того как его подстрелили в Орше. Гниет заживо и готовится соединиться с любовью своей жизни в могильном склепе? Или выкарабкается? Интересно, как он отреагирует на новость.

Король кивнул в сторону Волкова.

— Ваше величество! — граф Финкенштейн начала путано и долго объяснять нюансы восточной политики. Фридрих быстро потерял к нему интерес.

Тем временем палач подошел к Волкову, накинул на его голову грубый холщовый колпак. Тело сенатора напряглось. Глашатай начал громко зачитывать приговор. В нем бывшего сенатора признавали виновным в шпионаже против прусской монархии.

Фридрих отвернулся от эшафота. Палач внизу ждал сигнала. Король отыскал взглядом генерала фон Шарнхоста, подозвал его к себе.

— Meine Herren! Объявите готовность по гвардии. Нам предстоит небольшой победоносный поход на Восток. Думаю, десять пехотных полков, три гусарских и семь гренадерских будет вполне достаточно. По артиллерии и кирасирам решите сами. Ах, да включите в корпус осадные орудия. Возможно, мы завернем сначала к Данцигу. Хватит уже терпеть этот нарыв, пора его вскрыть!

Король сделал вид, что поправляет манжету, затем небрежно махнул рукой палачу.

«Повесить его».

Шум во дворе усилился, но не от криков ужаса, а от оживленных разговоров на трибунах. Зрители обсуждали слухи, сплетни, делились впечатлениями. Лишь редкие, более чувствительные натуры, отворачивались, не желая смотреть на последние конвульсии висящего тела.

Им было невдомек, что за фразочками Старого Фрица скрывались игра на публику, неуверенность, ложь и серьезные опасения. Естественно, он еще не обезумел, чтобы бросаться на орды маркиза Пугачева столь малыми силами и без союзников. Всю армию привести в полную боеготовность и немедленно связать с венским двором, чтобы договориться о совместном выступлении — такой он наметил себе план.

(1) В 1766 г. по инициативе секретаря Екатерины II И. И. Бецкого был принят Устав Сухопутного корпуса, дабы «вкоренить добронравие и любовь к трудам; новым воспитанием новое бытие даровать и новый род подданных произвести». Отменялись телесные наказания, предписывалось избегать напряжения детского ума. Учили всему и ничему. Кадеты к девяти годам не знали арифметики, к двенадцати — геометрии. Дисциплина страдала. Те же новомодные идеи воспитания детей от Руссо и Монтеня были применены в Инженерном и Артиллерийском Шляхетском и Морском корпусах. От них стали избавляться в 1784 г.

(2) Эра свободы — период с 1718 по 1772 гг., когда после поражения в Северной войне в Швеции были введены парламентское правление и многие гражданские права.

Глава 8

Заходишь в Зимний дворец и сразу будто в другой мир попадаешь. Мир, где не пахнет ни землей, ни потом, ни даже ладаном. Пахнет… чем-то сладковатым. Духами? Пудрой? Паркетом, что трут без устали, чтоб блестел, как у кота… кхм… ладно. Чистотой какой-то стерильной, что аж жутко. Не по себе.

Я вот, хоть и царь теперь, хоть и ношу шапку Мономаха, а все одно — чувствую себя здесь чужаком. Гостем, что заявился без приглашения на чужой праздник. Все эти залы бесконечные, анфилады, что тянутся, кажется, до самого горизонта, теряясь в зеркалах, которые множат их до бесконечности. Стены расписные, потолки, уходящие в небо. Золото, золото, золото! Везде! Не просто так, полосками или узорами. Оно тут живет. Оно заполняет все пространство, кричит о себе, давит. На лепнине, на мебели, на картинах в рамах. Картины, кстати, одна другой краше. Сюжеты разные — нимфы какие-то голые, мужики бородатые с умными лицами, бабы пышнотелые с румяными щеками. И все это — на фоне золота.

Иду я по этим залам, а мои орлы за мной плетутся. Охрана из казаков все никак не привыкнет. Почиталин головой крутит. Вроде уже не один месяц как тут обживаются, а все-равно обстановка бьет по башке. Прислуга. Это отдельная песня. Сотни их, наверное. Целая армия. Чистые, напомаженные, в ливреях, что иному полковнику не снились. Стоят вдоль стен, не шелохнутся почти. Тени. Смотрят тебе в спину, и не поймешь, что у них на уме. Страх? Уважение? А главное — их много. Зачем столько? Что они тут делают весь день? Полируют золото? Сдувают пылинки с этих пышных жоп на картинах?

Мне этот дворец — как тюрьма золотая. Бездушная. Красивая, конечно, спору нет. Но… не живая. Не дышит, как Москва. Здесь все напоказ. Для послов, для гостей заморских, для тех, кто ценит эту мишуру. Царская резиденция? Да пусть сами в ней живут! Мне хватит Теремка в Москве. Или даже избы в Оренбурге. Там хоть понятно, для чего ты живешь, за кого воюешь.

Ладно, хватит дум. Сегодня — прием. Очередной. И снова посольский. В большом Тронном зале.

Добрались наконец. Зал, конечно, впечатляет. Гигантский. Трон на возвышении, под балдахином. Иностранцев, масонов, просто чиновников из МИДа — видимо-невидимо. Все в парадных мундирах, платьях, с орденами. Гудят, как пчелиный рой. Стоят группками, переговариваются. Как только я вошел, шум стих. Все взгляды на меня.

Иду медленно. С достоинством. Шапка Мономаха на голове тяжелая. Кафтан парадный красный, вышитый. Не люблю такую одежду, но надо. Это — образ. Это — власть. Даже бороду ради нее отращивал. Чтобы выделяться.

Поднимаюсь на эскедру. Сажусь на трон. Поерзал. Мягко. Языком по зубам пощелкал — ну что, готовы слушать нового царя?

Откашлялся:

— Господа послы, представители держав дружественных и… не очень. Приветствую вас в столице нашей обновленной России!

Некоторые заметно напряглись. Пусть привыкают.

— В прошлый раз, помнится, меня отвлекли смоленские дела. Пришлось ненадолго отлучиться из Москвы. Не закончили разговор тогда. Надеюсь, в этот раз никакие… варшавские дела нам не помешают?

Усмехнулся я. Шутка, понятная только тем, кто в курсе моих планов насчет Польши и того, как я помешал там одной особе. И намек ясный на то, что я вижу все их интриги. По залу пронесся легкий ропот. Несколько послов нервно переглянулись. Польский посланник, кажется, побледнел.