Русь. Строительство империи 7 (СИ). Страница 56
Хан Кучюк, этот молодой, амбициозный и, не скрою, довольно жестокий степной вождь, которому я когда-то даровал титул Великого Хана Печенежской Орды в составе Русской Империи (звучало это, конечно, немного комично, но ему нравилось), оказался на удивление верным (по крайней мере, пока это было ему выгодно) и очень эффективным моим вассалом. Получив от меня не только громкий титул, но и существенную поддержку — оружием (особенно ему полюбились наши самострелы, от которых его конники были в полном восторге), доспехами, железом для изготовления сабель и наконечников стрел, зерном для прокорма его разросшейся орды, и даже несколькими отрядами моих инструкторов, которые обучали его воинов новым тактическим приемам (не без помощи Сокола, конечно, который мог «подсказывать» наиболее эффективные решения), — Кучюк со своей многочисленной и жаждущей добычи и славы ордой обрушился, как ураган, на восток.
Его главной целью были остатки некогда могущественного, но теперь уже дышавшего на ладан Хазарского каганата, который на протяжении веков был главным врагом и конкурентом Руси в этом регионе. Кучюк, с моей молчаливой (а иногда и явной) поддержки, брал один за другим их города на Волге и Дону — Итиль, Семендер, Саркел, — грабил их богатые купеческие караваны, которые шли по Великому Шелковому пути, подчинял себе их многочисленных данников — буртасов, мордву, черемисов. Одновременно он вел успешную войну и с Волжской Булгарией, которая тоже пыталась урвать свой кусок от распадающейся Хазарии и не раз доставляла нам неприятности своими набегами.
Кучюк и его наследники (а он, как и положено степному хану, успел наплодить их великое множество от своих многочисленных жен и наложниц), ставшие после его смерти (он погиб в одной из битв, как и подобает настоящему воину) такими же Великими Ханами Печенежской Орды, не только полностью разгромили Хазарский каганат, стерев его с политической карты мира, но и создали на его месте огромный, простирающийся от Дона до Урала, а может быть, и дальше на восток, вплоть до сибирских рек, мощный буферный улус, который надежно прикрывал южные и восточные рубежи моей Русской Империи от набегов других, еще более диких и непредсказуемых кочевых племен из глубин Азии — половцев, кипчаков, монголов (о которых тогда еще никто и не слыхивал, но я-то, из своего будущего, знал, какая это будет страшная сила).
Печенеги, получив от нас доступ к русскому железу, оружию, некоторым технологиям (например, они научились строить более-менее сносные осадные машины по чертежам Степана), и, главное, имея за своей спиной мощную поддержку Русской Империи, значительно усилились и смогли установить свой, степной, порядок на этих огромных пространствах. Они регулярно выплачивали мне, русскому Царю, дань (золотом, серебром, мехами, отборными скакунами), поставляли в мою армию лучшие конные отряды для походов на запад или север, и выступали верными, хотя порой и очень беспокойными, очень своевольными, но все же вассалами моей Империи. Любые попытки других кочевых племен — тех же половцев, которые начали набирать силу, или булгар, которые никак не могли успокоиться, — нарушить границы Руси или ее степных союзников немедленно и очень жестоко пресекались совместными усилиями моих пограничных дружин и летучей печенежской конницы. Так что на юге у меня теперь был, как говорится, полный ажур.
На западе, после нашего триумфального похода на Царьград и фактического покорения Византии (которая теперь была нашим де-факто вассалом), а также после заключения выгодных для нас договоров с Польшей, Венгрией и другими европейскими соседями, также установился довольно длительный и прочный мир. Император Священной Римской империи, видя невероятную мощь моей Русской Империи и не решаясь на открытый конфликт (хотя я не сомневался, что они спят и видят, как бы нас ослабить или стравить с кем-нибудь), предпочитали поддерживать с нами более-менее нормальные торговые и дипломатические отношения. Правда, они не оставляли своих попыток распространить свое влияние на наши западные земли через католических миссионеров, которые то и дело появлялись то в Новгороде, то в Полоцке, то в Галиче, пытаясь совратить моих подданных в «латинскую ересь». Однако эти попытки успешно нейтрализовывались бдительностью моих царских наместников, твердостью нашего православного духовенства (которое я всячески поддерживал и которому даровал немалые привилегии), и, не в последнюю очередь, тем, что православие, после падения Константинополя под нашу руку, стало восприниматься многими как вера победителей, как истинная вера сильной, независимой Руси. Так что и на западе у меня было все более-менее спокойно.
Моя Русь жила в мире, безопасности и относительном процветании, как никогда прежде в своей многострадальной истории. И это было, пожалуй, самым главным итогом моих многолетних трудов.
Сам я, Царь Антон, первый Император всея Руси, правивший своей необъятной, созданной моими руками Империей на протяжении многих, многих десятилетий (я уже и счет им потерял, честно говоря), обрел среди своего народа, да и далеко за его пределами, какой-то почти легендарный, полубожественный статус. Причиной тому была не только моя, как они считали, невероятная мудрость (хотя я-то знал, что большая часть этой «мудрости» была либо банальным здравым смыслом человека из будущего, либо подсказками от Вежи), не только моя показная справедливость (которая иногда давалась мне очень нелегко) и не только моя, несомненная, воинская доблесть (тут уж я не скромничал, пороху понюхать пришлось немало). Главной причиной моего почти мифического ореола было мое… невероятное, почти неестественное долголетие.
Я не знаю точно, как это получилось. Это был один из последних, прощальных «даров» Вежи, своего рода «золотой парашют», который она мне предоставила как самому успешному и перспективному ее «проекту» в рамках нашей финальной сделки по принятию «Законов».
Как бы то ни было, факт оставался фактом: годы шли, сменялись поколения, уходили из жизни мои верные соратники и друзья — Илья Муромец, Ратибор, Такшонь, Степан, Веслава, даже Искра — все они давно уже покоились в земле, оставив после себя лишь славные воспоминания и многочисленных потомков. Вырастали и старились мои собственные дети, внуки, правнуки, которые сменяли друг друга на высоких государственных постах, становились воеводами, наместниками, епископами. А я, Царь Антон, оставался все тем же — сильным, энергичным, с ясным, острым умом и твердой, не дрогнувшей рукой, сжимающей скипетр моей Империи. Лишь седина чуть тронула мои виски, да морщины у глаз стали немного глубже, храня память о бесчисленных битвах, трудах, радостях и горестях, которые выпали на мою долю за эти долгие, долгие годы.
Это невероятное долголетие, конечно, давало мне уникальные, почти божественные возможности. Я мог видеть плоды своих многолетних деяний, своих реформ, своих завоеваний. Я мог продолжать свою работу по строительству и укреплению Империи, не опасаясь, что смерть прервет ее на полпути. Я мог передавать свой бесценный опыт, свои знания, свою мудрость следующим поколениям правителей, моих наследников, обеспечивая преемственность и стабильность моей власти. Я стал не просто правителем, а живым символом этой стабильности, этого процветания, этого «золотого века» Русской Империи. Меня почитали почти как святого, как наместника Бога на земле (хотя я-то знал, что мой «бог» был совсем другого рода, и звали его Вежа). Мои портреты (вернее, иконы, написанные лучшими мастерами) висели в каждой церкви, в каждом боярском тереме, в каждой купеческой лавке. Обо мне слагали песни, былины, легенды.
Однако этот дар, это невероятное долголетие, имел и свою обратную, темную сторону. С каждым прожитым десятилетием я все острее, все болезненнее ощущал свое отчуждение от обычных, смертных людей, для которых я все больше превращался не в живого человека, а в какой-то абстрактный символ, в монумент, в икону. Я видел, как уходят те, кого я любил, с кем я делил опасности и радости моих первых, самых трудных лет в этом мире. Я хоронил своих жен, своих детей, своих друзей. И каждое такое прощание было как удар ножом в сердце, оставляя в нем незаживающую рану. Это приносило мне не только мудрость и опыт, но и глубокую, неизбывную, всепоглощающую усталость. Усталость от жизни, от власти, от самого себя. Чувство бесконечного, почти космического одиночества на вершине этого имперского Олимпа, который я сам же себе и построил.