Инженер Петра Великого 2 (СИ). Страница 43

Работа кипела, не останавливаясь ни на минуту. Дни летели как один, сливаясь в сплошную череду неотложных дел. Я разрывался между стройкой новых цехов, наладкой станков в мастерской, обучением учеников, решением бесконечных бытовых проблем рабочих и солдат. Уставал так, что вечером, добираясь до своего топчана в офицерской слободе, падал замертво и засыпал мертвым сном, не успев даже сапоги скинуть. Но какое-то внутреннее, пьянящее удовлетворение от сделанного, от того, что я не просто выживаю в этом чужом мире, а меняю его к лучшему, делаю что-то по-настоящему важное и нужное, — придавало сил, гнало вперед.

Пока я, как говорится, крутился белкой в колесе, внедряя свои «малые механизации» да колдуя над фузеями, чтобы солдату воевать было сподручнее, на заводе у меня подрастала смена, моя главная опора и, не побоюсь этого громкого слова, надежда — мои ученики. Я не забывал про свою «школу». Федька, Ванюха, Гришка и еще с десяток таких же пацанов, которых я в свое время отобрал из самых шустрых да головастых, — это был мой золотой фонд, мой кадровый резерв. Они были моими будущими мастерами, инженерами, способными и повторять заученное, и думать своей головой, творить, предлагать что-то новое, двигать дело вперед. И я, честно говоря, вкладывал в них и знания, которые притащил с собой из другого времени, и всю душу, все свое умение.

По вечерам, после тяжелого рабочего дня, когда и у меня, и у них силы были уже на исходе, мы собирались в моей тесной каморке-чертежной, и я, вооружившись обычным куском угля и старой, щербатой доской, пытался вдолбить им в головы премудрости наук, которые им в жизни ой как пригодятся. То еще было зрелище, я вам скажу! Я, матерясь про себя на отсутствие нормальных учебников, наглядных пособий, да и вообще на всю эту дремучесть, пытался на пальцах, на яблоках, на чем попало объяснить, что такое синус или косинус, как рассчитать передаточное число в редукторе, или почему чугун хрупкий, а сталь упругая. А они, сонные, чумазые после цеховой грязи, но с такими горящими от любопытства и жажды знаний глазами, ловили каждое мое слово, пытаясь понять, как все эти «заморские хитрости» и «премудрости научные» связаны с теми железяками, которые они днем напролет обтачивали на станках или молотили кувалдами в кузне.

Я пытался привить им и другую культуру — культуру производства, культуру ответственности за свое дело, культуру безопасности, в конце концов. Объяснял на конкретных примерах, почему нельзя работать спустя рукава, «на авось», почему важна каждая, даже самая незначительная, на первый взгляд, мелочь, почему брак — это потерянное время, зря потраченные казенные материалы, а в конечном итоге — ослабление армии и страны, которая и так на ладан дышит в этой затянувшейся войне. Рассказывал, как важно беречь инструмент, как зеницу ока, содержать в чистоте и порядке свое рабочее место, соблюдать элементарные правила техники безопасности (хотя с последним тут было совсем туго, дремучий лес, и мои попытки ввести хотя бы простейшие правила — вроде обязательного ношения защитных очков при работе на точиле или толстых кожаных фартуков в кузне — поначалу встречались с откровенным недоумением, а то и насмешками: «Да что нам сделается, барин, мы люди привычные!»).

И, конечно же, я постоянно говорил с ними о важности сохранения секретности. После всех этих диверсий, поджогов и откровенных покушений на мою жизнь, я прекрасно понимал, что мои разработки — это объект пристального, нездорового внимания со стороны врагов, как внешних, так и внутренних. И я не мог позволить, чтобы мои идеи, мои чертежи утекли к шведам или еще каким-нибудь «заинтересованным лицам». Поэтому я с самого начала, буквально с первого дня их ученичества, внушал своим ребятам, как «Отче наш»: все, что происходит в нашей мастерской, все, что мы здесь делаем, — это государственная тайна особой важности. Болтать языком направо и налево, хвастаться своими знаниями перед посторонними — значит, предавать общее дело, значит, напрямую помогать врагу. И они, надо отдать им должное, поняли это очень хорошо, прониклись всей серьезностью момента. Никто из них ни разу не проболтался, не вынес за порог мастерской ни одной лишней бумажки, ни одного подозрительного слова не обронил. Они стали моими самыми надежными хранителями секретов, моей личной гвардией.

Более того, по мере того как мой «образцовый завод» все больше обретал реальные очертания, а моя импровизированная служба безопасности и секретности начинала по-настоящему работать, я стал потихоньку привлекать своих самых толковых и преданных учеников и к этой, совершенно новой и необычной для них, деятельности. Они ведь знали на заводе каждый угол, каждую тропинку, каждого рабочего, каждую собаку, которая тут бегала. Они могли заметить то, чего никогда не увидит ни один, даже самый бдительный, солдат из караула, — какое-то подозрительное оживление у склада с материалами, странного, неизвестного посетителя, нарезающего круги возле цеха, обрывок пьяного разговора, случайно подслушанный в заводской курилке. И они аккуратно, без лишнего шума, докладывали мне обо всем, что казалось им необычным, подозрительным или просто выбивающимся из привычного порядка вещей. Их преданность мне была абсолютной, почти фанатичной. Они видели во мне не просто начальника или учителя, который делится с ними знаниями, а человека, который открыл им дорогу в другую, осмысленную жизнь, дал им в руки настоящее, интересное дело, поверил в них, разглядел в этих чумазых, неграмотных пацанах будущих мастеров и инженеров. И они готовы были за меня и за наше общее дело стоять горой, не задумываясь.

Так, незаметно для многих, почти подпольно, моя «школа Смирнова» превратилась в кузницу высококвалифицированных кадров для нового, невиданного доселе в России производства, и при этом имела негласную, но очень эффективную службу внутренней безопасности. Мои ребята стали моими глазами и ушами на заводе. Они работали на совесть, следили за порядком в своих бригадах, пресекали на корню мелкое воровство (которое тут, к сожалению, было делом почти обыденным, национальной традицией, так сказать), выявляли откровенных лентяев и замаскированных саботажников (тех, кто по старой привычке пытался работать спустя рукава, «отбывать номер», или, что еще хуже, сознательно портить инструмент и оборудование). И я знал, что на них можно положиться, как на самого себя.

И вот, когда до предполагаемого официального запуска завода, до того момента, когда он должен был предстать во всей своей красе перед высокими гостями, оставались буквально считанные дни, когда, казалось, все основные трудности уже позади и можно было немного перевести дух, расслабиться, — грянул гром среди ясного неба. Прискакал запыхавшийся гонец из Петербурга, из самой Тайной Канцелярии, с депешей от Якова Вилимовича Брюса. В ней, сухим канцелярским слогом, сообщалось, что Его Величество Государь Петр Алексеевич, весьма вдохновленный недавней славной викторией под Нарвой (где, как я уже краем уха слышал, наши новые пушки и усовершенствованные фузеи показали себя с самой лучшей стороны, внеся немалый, а то и решающий, вклад в сокрушительный разгром шведов), решил не дожидаться официальных рапортов и пышных церемоний, а лично, без лишней помпы, посетить Охтинские заводы и самолично посмотреть, как там обстоят дела с производством нового, столь необходимого армии и флоту оружия. И прибыть его величество намеревался… через три дня!

Три дня! Я-то, наивный, рассчитывал, что у меня в запасе есть еще хотя бы неделя, а то и две, чтобы все окончательно довести до ума, подчистить все мелкие хвосты и недоделки, навести, так сказать, окончательный лоск и блеск. А тут — такой вот сюрприз! Царский визит — это экзамен по самому высшему разряду. И от того, какое впечатление произведет на Государя мой «образцовый завод» зависело очень многое: и дальнейшее финансирование моих проектов, и моя собственная карьера, которая только-только пошла в гору, и, что самое главное, судьба всех моих начинаний.