Космонавт (СИ). Страница 40

Он замолчал, словно подбирая слова.

— Вы знаете, я тогда подумал: как же мы, люди, мелочно делим её на кусочки. А из космоса — она одна. Общий дом.

В зале стало тихо-тихо. Когда Гагарин заговорил о виде Земли из космоса, у меня перед глазами промелькнули другие картинки. Его слова: «голубая, хрупкая, без границ» — отозвались во мне эхом. Ведь я-то знал этот вид не по рассказам. В моей прошлой жизни, в том далёком будущем, которое теперь казалось сном, я видел это своими глазами.

Вспомнилось, как во время выхода в открытый космос я на несколько секунд отпустил поручень и просто повис в невесомости. Подо мной проплывал Тихий океан — бескрайняя синева, подёрнутая кружевами облаков. Никаких стран, никаких границ. Только тончайшая голубая плёнка атмосферы на горизонте, такая хрупкая, что, кажется, её можно порвать одним касанием.

«Он прав», — подумал я, глядя на Гагарина. Этот человек, стоявший сейчас передо мной, первым увидел то, что мне довелось наблюдать лишь спустя десятилетия. И описал это теми же словами, что крутились у меня в голове тогда, на орбите.

Семёнов кашлянул, выдернув меня из воспоминаний. Его бледное лицо с непонятной ухмылкой напоминало маску. «Тебе никогда не понять этого, дружок», — мелькнуло у меня в голове. Ему бы только знак отличия заполучить или мнимый авторитет среди пацанов, а Гагарин — он говорил о вещах, которые важнее любых регалий.

— Но хватит о серьёзном! — Гагарин вдруг встряхнулся, словно сбрасывая груз воспоминаний. — Давайте лучше о ваших планах. Кто куда после аэроклуба?

Поднялся лес рук. Кто-то крикнул: «В Черниговское училище!», кто-то — «В гражданскую авиацию!». Гагарин кивал, шутил, давал советы.

— Главное — не бойтесь мечтать, — сказал он напоследок. — Я вот в ваши годы о космосе и не думал. А жизнь… — он хитро подмигнул, — жизнь иногда преподносит сюрпризы.

Потом последовали общие фотографии. Юрий Алексеевич встал в центр, обнял за плечи Володю и Катю, а мне сказал:

— Староста, становись рядом!

Когда фотограф щёлкнул затвором, я поймал себя на мысли, что этот кадр станет для нас всех не только самым дорогим воспоминанием, но и частью новой истории.

После группового фото Гагарин вдруг хлопнул себя по карману и обернулся к сопровождавшему его полковнику:

— Михаил, а где же наши «крылатые сокровища»? Не забыл?

Тот улыбнулся и достал из портфеля небольшую коробку, обтянутую бархатом. Гагарин открыл её, и я увидел внутри десятки значков с изображением взлетающего самолёта и надписью «ДОСААФ».

— Это вам на память от нашего отряда космонавтов, — сказал Юрий Алексеевич, беря первый значок. — Каждый, кто носит такой — наш боевой товарищ.

Он начал вручать значки, называя курсантов по фамилиям. Удивительно, но он ни разу не ошибся, хотя видел нас впервые.

— Авдеев! — Володя вытянулся в струнку, когда Гагарин прикрепил значок к его гимнастёрке. — Лети так, чтобы звёзды завидовали!

Когда очередь дошла до меня, Гагарин задержал значок в руке:

— А старосте — особый экземпляр. — Он повернул значок — с обратной стороны была выгравирована дата: «12 апреля 1961».

Я осторожно взял его и поблагодарил:

— Спасибо, товарищ… Юрий Алексеевич.

— Носи с гордостью. Теоретик пока ещё, верно?

— Так точно, теорию ещё сдаю.

— И правильно! — Гагарин оживился. — Я сам в аэроклубе полгода учебники грыз, прежде чем в кабину сел.

В этот момент сзади раздался сдавленный кашель. Я обернулся и увидел Семёнова, стоявшего неестественно выпрямившись. Его начищенные сапоги нервно постукивали по полу, а пальцы судорожно теребили идеально отглаженные стрелки на галифе. Лицо мажорчика, обычно надменное, сейчас было перекошено: губы плотно сжаты, брови сведены в одну линию. Он даже не пытался скрыть, как злобно смотрит на значок в моих руках.

— Семёнов, — кивнул ему Гагарин, — тоже староста, верно?

— Так точно, товарищ Гагарин! — он вытянулся, но в голосе прозвучала фальшивая нота. Его глаза бегали от моего значка к лицу космонавта и обратно.

Гагарин протянул ему обычный значок. Семёнов взял его так, будто это была подачка — пальцы сжались слишком резко. Он быстро приколол значок к груди, но его взгляд снова упал на мой — с той же немой яростью.

— Ну вот, теперь у вас у всех есть частичка нашей космической семьи, — улыбнулся Гагарин, не заметив этого молчаливого противостояния.

Семёнов фальшиво улыбнулся в ответ, но когда Гагарин отвернулся, его лицо мгновенно стало каменным. Он демонстративно поправил свой значок, будто пытаясь придать ему больше значимости.

Тем временем Юрий Алексеевич отошёл к центру зала и продолжил:

— Вот вам мой главный секрет подготовки, — он достал потрёпанную записную книжку. — Всё, что изучал — я конспектировал. А потом, — хитро подмигнул, — перед сном представлял, будто уже лечу.

Зал затих.

— У нас был один тренажёр — «Люлька» звали. Садишься в кресло, а тебя крутит во всех плоскостях. Первый раз меня так вжарило, что три дня по стеночке ходил! — Гагарин рассмеялся, видя наши лица. — Инструкторы потом сказали: «Если в небе так закрутит — вспоминай земные тренировки».

Когда Юрий Алексеевич заговорил про «Люльку», я невольно улыбнулся. Наши современные тренажёры в ЦПК, конечно, куда совершеннее, но принцип тот же — тело запоминает, даже когда голова отказывается работать. Я вспомнил свои первые тренировки на центрифуге, когда после восьми g казалось, что лицо сейчас оторвётся от черепа. А потом — тот же восторг открытия: оказывается, человеческий организм может адаптироваться к чему угодно.

— И вспомнили? — вырвалось у кого-то, возвращая меня в реальность.

— Ещё как! — Гагарин серьёзно поднял палец. — На орбите меня развернуло. Я сразу схватился за ручку и мысленно увидел все схемы. Вот почему, — обвёл взглядом зал, — ваши конспекты важнее всех значков и регалий. Без теории нет практики.

— Ну а теперь, — он посмотрел на часы, — кто покажет ваш учебный класс? Особенно интересно, как сейчас аэродинамику преподают.

Вечер пятницы.

Квартира на окраине города.

В полумраке горела только одна лампа под абажуром, отбрасывая на стены причудливые тени. На стареньком патефоне скрипела пластинка с «Rock Around the Clock» — кто-то из гостей притащил её «из-за бугра», и теперь музыка гремела, нарушая тишину советского вечера.

В углу, на потертом диване, сидел Витя Семёнов. В руке он сжимал стакан с дешёвым портвейном, который уже успел пролиться на его новенькие брюки, оставив тёмные пятна. Вокруг шумели, смеялись, парочки прижимались друг к другу в такт музыке, но Виктор словно не замечал этого.

— Ты представляешь? — он хрипло бросил своему другу, Кольке, который сидел рядом, развалившись. — Этот Громов… Громов!..

Он ударил кулаком по подлокотнику, и вино в стакане качнулось, капли выплеснулись через край.

— Весь день только и слышу: «Громов молодец», «Громов организовал», «Громову Гагарин руку пожал»! — он передразнил чей-то голос, скривив губы. — А теперь ещё и отец!..

Виктор резко допил остатки портвейна и швырнул стакан на пол. Тот не разбился, покатился по ковру, лишь коротко звякнув о ножку дивана, но никто не обратил внимания — здесь и не такое видели.

— Приходит вечером, понимаешь? Смотрит на меня и говорит: «Вот Громов — без помощи отца пробился, а ты…» — Виктор замолчал.

Колька, уже изрядно захмелевший, кивнул.

— Да уж… — он неуверенно почесал затылок. — А меня из-за него в аэроклуб не взяли. Говорят, мест нет. Хотя я… я же лучше многих!

Виктор медленно повернул голову и уставился на друга. Его глаза, обычно холодные и надменные, сейчас горели мутным, пьяным огнём.

— Так разберись с ним, — прошипел он.

Колька замер, затем неуверенно фыркнул:

— Ты о чём?

— О том, что хватит терпеть! — Виктор вскочил, шатаясь. — Нужно, чтобы этот выскочка… чтобы он… — он запнулся, подбирая слова. — Чтобы он исчез. Понимаешь? Чтобы никто больше не ставил его в пример!