Тьма. Том 3 (СИ). Страница 25

— А мелкие? — уточнил я и улыбнулся.

Мелкие уже были не то чтобы мелкими. Младшей, Юлии, недавно стукнуло восемь, и она даже пытается быть взрослой и сознательной. Надежда теперь обижается на имя «Надюнчик»: несолидно даме в целых десять лет на такое откликаться. А Всеволоду и вовсе уже тринадцать, и он очень серьёзный молодой человек. Совсем не такой, каким был я в его годы.

Вот кто меня был рад дома видеть, так это — они… Хотя тому же Сёве, наоборот, положено демонстрировать подростковый протест, а не радостно меня обнимать. Но нет, радость от встречи пересилила, хотя брат и смутился под конец.

— У них есть я. Да и ты никуда не денешься!.. — потрепала меня по макушке София. — Будете встречаться на ничейной земле. Мама за ними, конечно, следит больше, чем за тобой и за мной… Но как была кукушкой, так и осталась!..

Я улыбнулся, показывая, что оценил старую шутку. Мы иногда с сестрой в детстве так и называли маму — нашей кукушкой. Просто после смерти отца она настолько ушла в свои переживания, что слегка нас всех забросила: мол, их же пятеро — выкрутятся как-нибудь!

— Не переживай, Федь! — София поднялась с лавочки, ещё раз взъерошив мне волосы. — Я с тобой, и я на связи. Да и Сёве скоро трубку можно будет купить… Будете созваниваться. Не пропадай давай! А я, как и обещала, подумаю, чем можно заработать.

— Подумай… — подняв на прощание руку, кивнул я. — Доброй ночи, и на связи!

А сестра, махнув в ответ, скрылась за забором.

Ещё минут пять я просидел у забора, вспоминая те дни, когда мы с Софией дожидались маму на этой лавочке. И гадали, вернётся ли она или пропадёт, как тот дядька, про которого нам вечно рассказывали.

Ну это поначалу.

А потом уже не ждали: просто сидели и болтали, уложив брата и сестёр.

Достав трубку, я открыл приложение и вызвал бричку. Правда, на мою улицу водитель ехать отказался, переставив место прибытия на более освещённые места — метрах в пятистах отсюда. Всё-таки наш район, или угол, как тут в Ишиме говорят, был не самым благополучным.

Всю жизнь мечтал о том, что однажды вызову бричку, и приедет она прямо к дому. Но, увы, как и семь лет назад, водители отказывались совать сюда нос. Если твоё место жительства называется Усадебный угол, это ещё не значит, что он — не медвежий.

Я, в общем и целом, понимал, что надо вставать и идти. Причём вот прямо сейчас. Всё-таки полкилометра по Усадебному углу — это, считай, огромное расстояние. Без приключений его поздно вечером не преодолеть.

Так и получилось: не протопал я и сотни шагов, а из ближайших кустов вырулили четверо пареньков чуть помладше меня. Лет семнадцать — как раз самое то, чтобы идти служить и набираться ума-разума. Но даже царские наборщики сюда соваться не любили.

— Слышь, ты с какого угла, доходяга? — вопрос заставил меня улыбнуться.

В мире Андрея он звучал почти так же. И каждый раз, когда я его слышал, с трудом удерживал себя в руках, чтобы не начать бессовестно ржать.

Паренёк, который вышел вперёд, был мне хоть и знаком, но смутно. А вот четвёртого участника ватаги, стоявшего за спинами молодняка, я отлично знал.

— Кисель, вы там упились, что ли? — добродушно поинтересовался я. — Чего твой шкет такие вопросы тупые задаёт?

— Чё? — мой знакомый подался вперёд, растолкав приятелей, прищурился…

И радостно ухмыльнулся:

— Хрена се! Седов! Живой! Вернулся!

Он двинулся ко мне с распростёртыми объятиями. Пришлось отвечать симметрично, пусть не очень-то и хотелось: алкоголем от Киселя разило за версту.

И спасибо, что он тактично не стал вспоминать про моего друга Егора. Не готов я был после скандала с мамой бередить ещё и эту рану…

— Здорово, бандит! Вымахал-то! Что, по-прежнему бегаешь от службы? — я улыбнулся.

— Да так… Лень чё-то! — важнецки шмыгнув носом, ответил тот. — А ты чего-куда?

— До «Маргаритки» бричку вызвал, вон, иду! — пояснил я.

— Да ты же двусердый! — наконец, заметил во мне изменения Кисель.

И сразу нахмурился.

— Ну да, не свезло на службе, — развёл я руками. — Вон, мать даже говорить со мной теперь не хочет. А ты чего посмурнел? Что за беда?

— Мы с тобой пройдёмся, братан! — заозиравшись, серьёзно заявил Кисель. — Тут последнее время какая-то мутная история пошла…

— Кисель, я не пойду… Ну нахрен! — отозвался один из его приятелей, тех, что помоложе и пожиже.

— Подстава! — солидарно кивнул второй, с опаской косясь в темноту вокруг.

А тот, который вылез ко мне первым, и вовсе молча ушёл в кусты. Ещё и так мастерски: ни одна ветка за спиной не шелохнулась.

— Да кому вы нужны⁈ Давайте, жрите там дальше, раз у вас ни стыда, ни чести!.. — отмахнулся Кисель и хлопнул меня по плечу. — Пошли, братан. Я не такой, как они. Провожу.

Первые метров двадцать мы шли молча. И только потом Кисель заговорил, да причём повёл такие речи, что очень сильно меня удивил:

— Чёт мне кажется, Седой, что пора тикать с нашего угла… Тухло тут становится ваще!.. — он кивнул на фонарный столб и, первым подойдя к нему, сорвал какой-то листок, который и протянул мне. — На вот, смотри, блин… Уже год с буем такую бабуйню расклеивают!..

— Движение «Без Тьмы»… — хмыкнул я, вчитываясь в текст.

Текст был классической агиткой, какие часто используют в мутных схемах: начиная от сект и заканчивая мелкими политическими партиями. Так было в мире Андрея, так было и в этом мире. Одни и те же уловки, много лозунгов и вывернутая наизнанку логика. В общем, в масштабах человечества — ничего нового.

В масштабах родного города — ого-го как неприятно.

— И что, их страницы в сети не закрывают? — уточнил я, задумчиво глядя на, как её назвал Кисель, «бабуйню».

— Каждый раз новая страница, братан! — пояснил тот, двинувшись дальше.

Агитку я не выкинул: сложил вчетверо и сунул в карман.

— Ко мне сегодня дрищ какой-то привязался на набережной, в новых торговых рядах. Орал что-то похожее, плевал передо мной на землю. Не из этих часом? — спросил я.

— Из них, зуб даю… К ним-то и повалили всякие дрищи. Я бы такого встретил, одним ударом бы положил, но это я… — пояснил Кисель. — А с мечеными они ведут себя нагло… Двусердыми, типа. Прости, брат, привычка…

— Да хоть буем назови! — отмахнулся я.

— Короче, история у них такая, что они этих сладких пирожков учат, как правильно двусердых доводить. Типа, сорвётся тот, ответит пирожку и пойдёт на каторгу… — хмуро поведал Кисель. — Я сам к двусердым так се, ты знаешь… Но это гонево, брат. Так нельзя… Не по-человечески это… И, в чём муть, все наши обосса́ны в эту движуху ломанулись, как мухи на говно. Ходят теперь, воняют… А когда им чёткие ребята решили объяснить, что они неправы — пропали.

— Пропали? Кто пропал? — не понял я.

— Да тут реально мутная история… Фрось со своими и Бурый пошли с этими пирожками разбираться. Ну и вот… Одного только Бурого и нашли на окраине города, где-то в посадке. Говорят, туда какие-то здоровые лоси приехали… — Кисель поморщился и тяжело вздохнул. — А теперь и нас зажимают тоже… Вчера Сутулого один так обкрикивал рядом с гимназией…

— Он же вроде бы закончил? — удивился я.

— Сестру забирал, а тут к нему эти пристали… И давай горлопанить! — объяснил Кисель. — А Сутулый и так на учёте, ему рыпаться нельзя: дворник сразу донесёт. Ну и стоял слушал… А те, по ходу дела, про его сложности с держимордами знают. Пользуются, гады… Короче, валить надо.

Мы вышли на асфальтовую улицу недалеко от продуктовой лавки «Маргаритка». Единственное заведение в нашем углу, которое пока что работало… Именно так — работало. В смысле, что вообще работало, а не конкретно сейчас, посреди ночи.

А обычные торговые ряды у нас закрылись, ещё когда отец был жив.

— И в чём беда? Надо — значит, вали! — подбодрил я Киселя.

— Ссыкотно… На службу идти боюсь: там, говорят, плохо всё. Гробы стопками возвращают. А я жить хочу… Вот и думаю, может, резануть пирожка такого… Не до смерти, чтобы не на каторгу, а так всамомалость, чтоб обосрался? Задрали они, а так обдрищутся, и порядку вокруг больше станет…