Дубль два (СИ). Страница 41

— Не шевелись, Серый! Замри, пока влаги не наберёшь, сколько требуется. А то кора треснет!

— Это у тебя кора, пень старый! — дед тоже вслух не говорил. То ли отвык, то ли послушал совета и решил поберечься.

— Ещё какой, друже, ещё какой, — и луч, что недавно касался Павлика, протянулся от алтаря к голове Хранителя. Прямо сквозь мою руку. А я почувствовал облегчение и благодарность. И, кажется, оттенок досады Древа на самого себя за то, что его эгоизм едва не загнал в могилу единственного друга. Но тут луч дрогнул и погас.

— Держи его, Яр! Не рассчитал силу, старый дурень, говорил же — не двигайся! — грохнуло в голове. И заплакал Павлик.

Сергий то ли хотел пошевелиться, то ли повернуть голову. Но небольшое усилие для истощённого иссушенного тела оказалось неподъёмным, невыносимо тяжёлым. И сердце в груди встало, не успев сделать и десятка редких ударов.

В моменты крайнего напряжения кто-то плачет. Кто-то воет или рычит. Я на одной из «шабашек» встречал уникума, который насвистывал. Как сейчас помню: тянет на верёвке бревно на десятый или двенадцатый венец, и выводит какую-то напрочь фальшивую мелодию. При том, что в одном углу рта у него дымится «Беломорина», а в другом зажаты три гвоздя на семьдесят пять. Стальной мужик был, чудо-богатырь. Дядей Толей звали… Так вот я в подобных случаях начинал шипеть. Это, наравне с фамилией, определило в старших классах кличку, под которой меня знали дворовые и деревенские пацаны.

Я увидел наполненные ужасом глаза сестры. Заходящегося в крике Павлика. Почуял нарастающую тревогу древнего разума вокруг. И разозлился так, как, пожалуй, никогда до этого. Проехать чёрт знает сколько, встретить хороших людей, найти семью и смысл жизни — чтобы потерять⁈ Ну уж нет!

— С-с-стоятьс-с-с-сь! — вырвалось у меня изо рта. И я не поручился бы за то, что последний звук означал именно «Сергий».

Волосы поднялись дыбом по всему телу. Сверху по коже побежали табунами мурашки. Внутри словно закружился вихрь слабых электрических разрядов, что стягивались со всего тела, собираясь под рёбрами во что-то, напоминавшее нераскрывшуюся коробочку каштана — пока он ещё не заблестел лаковым шоколадным блеском, а лежал внутри, топорщась во все стороны тонкими неровными иголочками. Я видел и то, как искра в обрамлении рассеянного света, как туманность или галактика, изо всех сил тянулась к лежащему на полу остову, покинутому дому. И никак не могла зацепиться.

В груди уже жгло. Игольчатый шар будто кружился, сдирая ткань с рёбер изнутри. Наливаясь нестерпимо ярким белым светом. Я изо всей силы хлопнул ладонями. Звук, раздавшийся при этом, едва не раскидал амбар по досочкам. Завоняло палёным и что-то брызнуло — не посмотрел. Резко приставил руки на те же места, откуда отдёрнул перед хлопком. И почувствовал, как затрещали кости от плеч до кистей. А разрывавшая изнутри грудь шаровая молния хлынула в два потока к Хранителю. Втянулась в него без остатка. Над плетёным куполом корзиня, ниже и дальше моей ладони, там, где заканчивалась грудина, поднялся столбик света диаметром не шире гранёного стакана. Вершина его раскрылась, подобно белой кувшинке. Или солнечному колесу, что поднимало ввысь острые вершины своих секторов-лепестков. И точно на центр, в самую сердцевину невиданного цветка опустилась и будто втянулась внутрь туманность с горящей искоркой внутри. Моргнула и исчезла, уйдя в грудь Хранителя. В которой снова забилось под моей рукой сердце.

В какой-то книге давно прочитал фразу: «звенящая пустота Эфира, в котором разом пропали потоки всех энергий». Вокруг что-то такое и происходило, судя по всему.

— А-а-а-ать… — восторженно-восхищённо протянул племянник.

— Да не то слово, Павлуш… Чтоб на вторые сутки — да такими объёмами оперировать, да с такой скоростью, — поддержал его мысль Ося. Но тут же вскинулся, — А ты откуда такие слова знаешь⁈

А на лице старика, под моей правой ладонью, открылись веки. В глазах, казавшихся слишком большими даже для его крупной головы из-за сильных очков, догорал, будто успокаиваясь и остывая, яркий белый свет, словно от молний, бивших оттуда. И чувствовалось громадное, неизмеримое облегчение. И благодарность.

— Дедя! Ось! Дядя — а-а-ать! — снова напомнил о себе Павлик.

— И не говори, внучок. Ещё какой, — эту фразу Сергия было слышно ясно и отчётливо, значительно лучше, чем все предыдущие. Хранитель вернулся.

— А всё одно не обойтись без крови-то, Серый. Дожжёшь его заёмную Ярь — и опять погаснешь. Он же не станет, как фельдшер, за тобой всю дорогу таскаться? А твоя кровь пока сама себя греть не может, выстыла уж больно, — вернулся к делу Ося. И я был рад этому, потому что второй раз подряд возникавший вопрос о том, откуда у Павлика такие лингвистические познания, не по годам богатые лексикой, начинал напрягать. А когда Древо начинало общаться так по-простому, по-народному, как в старых книгах и фильмах — наоборот как-то легче делалось.

— Дедя, на! — Павлик тянул обе руки к старику, что лежал не шевелясь. Но с открытыми глазами, оказавшимися серыми, когда погас внутренний свет, он выглядел почти не страшным. Только очень худым и болезненным.

— Яр про какой-то нож думал. А можно иголочкой? — Алиса звучала нерешительно, словно боясь вступать в непривычную пока мысленную беседу.

— Чем угодно, внучка. Не пугайся, никакого вреда ни тебе, ни сыну не будет. Трёх капель от каждого вполне достаточно. Сам не рад, да вон вишь как оно вышло-то… — Древо звучало искренне переживающим и старающимся подбодрить одновременно.

Алиса, осторожно поставив Павлика на пол, потянулась к левой штанине джинсов. Чуть повозившись, вытянула, видимо, из нижнего шва булавку. В полутьме видно было не очень хорошо, но мне показалось, что форма у той была какая-то необычная.

— Ишь ты! Никак от матери досталась? — с интересом, кажется, спросил Хранитель.

— Да. Мама дала. Велела носить, не снимая, — кивнула сестра. Да, мысленный разговор, сопровождаемый привычными жестами, выглядел очень оригинально: все переводят глаза друг на друга, иногда кивая или качая головами. Дурдом.

— Знакомая вещица. Очень давно, до войны ещё, одной из бабушек твоих подарил. Не поверишь — булатная, в Литовском княжестве кована. Были умельцы тогда. Жаль, перевелись все, — он, казалось, вздохнул с тоской. А я подумал — как только смог вообще разглядеть такую мелочь, булавку?

— Так я твоими глазами смотрю, Яр. Мы же все здесь сейчас, как одно целое. А с тобой, после того, как ты столько Яри мне отдал — тем более, — сильно понятнее сразу не стало. Но я попробовал и даже вздрогнул: получилось будто «переключать камеры». Одна смотрела в потолок и видела на его фоне мою собственную обалдевшую физиономию. Вторая наблюдала со стороны за мной, так и держащим руки на фигуре деда, затянутой в прутья. Третья, дрожащая и шатающаяся, рывками, будто зумом приближала этажерку в середине амбара. Это Павлик шагал к Осе.

— Прутик наверху не трогай! — строго сказал я. Новые возможности увлекали и завораживали. Оказывается, можно выбрать собеседника, адресовать мысль именно ему. А то до этого я только опцию «конференц-колл» использовал.

— Не будет он. Не дурнее паровоза, чай, — буркнул внутри головы Ося. Так, значит, к персональным звонкам тоже есть какой-то админский доступ, видимо. На коммутаторе, как водится, сидит самый информированный.

— Ты доиграешься, Яр, когда-нибудь! Сроду никто мне столько раз подряд не хамил из двуногих! И из ума я выжил, и пень я старый, и это словно ещё новое, как его, беса… Маломобильный, вот! Сам ты кумутатор! Серый, что это хоть за беда такая? — Ося не злился, как в прошлый раз, когда чуть не превратил мне мозги в плавленый сырок. Просто сообщал, что по-прежнему всё слышит, помнит и интересуется новым.