Фокус (СИ). Страница 46

Вот такой у меня папа. И я с ужасом понимаю, что вот так, как сейчас, у меня еще не было, и для него происходящее еще большой шок. И пусть на отцовском лице не написано ни единой эмоции, я вижу достаточно, чтобы представлять масштаб грядущей битвы. Даже слышу хруст разминаемых кулаков, которыми мой чудесный папа собирается нокаутировать «зарвавшегося пацана» уже в первом раунде.

Краем глаза поглядываю на Андрея, и он еще раз удивляет меня: спокойное лицо, уверенная улыбка, ни намека на панику. Как будто он уже сгонял в будущее и знает, что победа будет за ним, даже если он вообще не откроет рот. Мне бы эту уверенность — сэкономила бы кучу нервных клеток, которые прямо сейчас взрываются в моем воображении, как пупырчатая упаковочная пленка в руках неврастеника.

— Добрый день, Игорь Николаевич. — Андрей делает вид, что протягивает ладонь для рукопожатия. Твердо и уверенно, и даже я верю, что в ответ из экрана ноутбука прямо сейчас появится рука моего отца.

Папа зависает на несколько минут, а потом скупо «пожимает» руку в ответ.

Ничего себе. Вот так просто?

Я готова поверить в реальность происходящего, только если Андрей прямо сейчас скажет, что на самом деле они давно познакомились за моей спиной и прямо сейчас просто валяют дурака.

— Я был бы рад сказать, что принц, но это совсем не так, — спокойно продолжает Андрей. — Я циничный засранец, и на самом деле, на вашем месте я сейчас жалел бы только о том, что не могу дотянуться до этого наглого придурка и как следует ему врезать.

Мама придвигается к отцу и крепко обвивает его предплечье руками. Она всегда так делает, когда думает, что дело труба. И я, в ответ, тоже тянусь к своему мужчине и потихоньку, как ленивец, цепляюсь пальцами в его рукав.

— Но я могу пообещать, что никогда не обижу Йори. Ни единым словом или делом не дам ей повода для слез. — Последние слова звучат так… странно, что мне стоит больших усилий не отлипнуть от Андрея, чтобы полюбоваться на него со стороны. — И она будет в безопасности за моей спиной. Всегда. Что бы ни случилось.

Так странно, что он не говорит ни слова о чувствах, не рассказывает романтическую чушь. Просто дает слово, что будет обо мне заботиться, и я не знаю никого, кто бы был таким убедительным и честным, давая это обещание.

У меня глаза на мокром месте, и когда становится ясно, что спрятать их за попытками почесать нос уже не получится, срываюсь с дивана и позорно прячусь в ванной. Наверное, я слишком долго ждала мужчину, который без громких пафосных заявлений скажет просто о сложном. И оказалась совершенно беспомощна перед ним, как будто дерево, которое посреди лета просто так сбросило листья.

— Большие девочки не плачут, — строгим тоном отчитывает меня малышка Сова, и я не успеваю скрыть зареванные глаза. Чувствую себя маленькой испуганной девчонкой, которую отчитывает непреклонная воспитательница. — Папа говолит… — Она запинается, набирает в легкие побольше воздуха и снова пробует повторить слово без ошибки. Только добившись успеха нарочно выразительно, по тигриному, протягивает «р». — Папа говоррррит, что большие девочки должны задирррать нос.

— У тебя очень хороший папа, Сова. Слушайся его.

— Твой папа такого не говорррит?

Она становится на маленький стульчик около раковины, снимает желтое полотенце с кольца-держателя и протягивает мне. Это не трубка мира и не предложение зарыть топор войны, это просто что-то вроде женской солидарности. Малышка еще не знает, что это такое, но интуитивно делает благородный правильный поступок. Может быть, она и капризная, и Андрей ее в чем-то избаловал, но он сделал самое главное — воспитал Настоящего, пусть и маленького, Человечка. И я просто не смогу вторгнуться в их мир.

— Мой папа говорит, Сова, но я все равно забываю, что мне уже много лет и плакать стыдно.

— Я никому не скажу, что ты плакала, — после минутной паузы обещает Соня.

Я киваю и снова реву. Почему-то потеки туши на мягкой ткани детского полотенца кажутся настоящей трагедией, хоть, конечно, дело совсем не в ней.

Малышка потихоньку слезает вниз, усаживается на стульчик и прижимает игрушку к груди.

— Ты не заберешь моего папу. — Не вопрос, а утверждение, против которого бессильна любая армия мира. Мне бы такой характер. Господи, и смех, и слезы, но мне нужно поучиться смелости у этой четырехлетки. Научиться вот так же прямо говорить о том, чего я хочу и за что готова стоять насмерть. Например, что меня разрывает от желания сказать, как тяжело мне будет притворяться.

— Я не буду забирать твоего папу, Сова. Честное слово.

— Она тоже так говорррила, а потом сказала, что я буду жить с дедушкой и бабушкой, — бубнит малышка, и я настораживаюсь, чувствуя, что невольно становлюсь отдушиной для детского страха.

— Она?

— Бывшая папина тигра. — Соня подбирает колени и переходит на шепот, как будто боится, что в любой момент дверь ванной откроется — и на пороге появится женщина из ее кошмаров.

На моих глазах маленькая агрессивная девочка превращается в такую же испуганную плаксу, как и я. Соня даже не сопротивляется, когда я потихоньку протягиваю руки, чтобы усадить ее себе на колени.

— Я не хочу к дедушке и бабушке, — Соня всхлипывает и украдкой вытирает слезы совиными ушами.

— Никто и никогда не заберет тебя у папы, Сова. — Я не рискую обнять ее слишком крепко. — А тигру мы прогоним.

— Обещаешь? — пытливо смотрит она.

— Честное слово, — без заминки отвечаю я.

Глава сорок вторая: Андрей

Я потихоньку открываю дверь и вижу странную картину: моя вредная маленькая Сова и моя выдумщица почти в обнимку сидят на полу ванной и в унисон мочат голову несчастной потрепанной игрушке. Пришитые глаза выглядят испуганными, как если бы бедная залатанная птица хотела прямо сейчас ожить и улететь, пока ее не унесло соленым морем слез.

— Пока я храбро держу оборону, мои оруженосцы разводят мокроту.

Присаживаюсь на корточки, наверняка с глуповатой улыбкой разглядывая моих девчонок.

В жизни каждого мужика наступает момент, когда он понимает: никто и ничто, даже Армагеддон, не доведет до слез его женщину. Пусть ради этого придется подставляться под долбаную Нибиру или встречать с соломенным мечом Всадников Апокалипсиса. А у меня таких плакс целых две.

— Твоя мама сказала, что перезвонит вечером.

— А что сказал папа?

Она такая забавная со слипшимися ресницами и смазанными полосами туши на веках.

— Папа сказал, что подумает. Очень я хороший получаюсь.

— Потому что ты и есть хороший, — бесхитростно и широко улыбается выдумщица. — Самый лучший для меня.

Жаль, у меня в арсенале нет ни щита, ни хотя бы зеркала, чтобы прикрыться от этой прямоты. Только вездесущее желание иронизировать, но именно сейчас я делаю исключение и сажаю его на большую толстую цепь.

— Сова, там чашки в гостиной, уберешь?

Она явно не хочет уходить, но в этой игре в гляделки победа за мной. Так что, как только мы с Йори остаемся вдвоем, я прикрываю дверь и тянусь к ней, чтобы пальцами стереть «круги панды» под глазами. А она вдруг крепко обнимает меня в ответ, как будто от этого зависят наши жизни.

— Прости, надо было заранее предупреждать, что ты такой обаятельный красавчик и принц, — тяжело дышит куда-то мне в шею.

— Я циник и язва, маленькая. Честное слово. Хватит превращать меня в романтического героя.

— Ты мой циник, — она тянется, чтобы потереться мокрым носом о мой нос. — И моя язва.

— Упрямая женщина, — посмеиваюсь в ответ, но в горле почему-то ком. В этой плаксе столько романтической хрени, что я становлюсь от нее зависимым.

— Я решила повоевать, — еще дрожащим, но уже уверенным голосом признается Йори.

— С кем? Хочешь, буду твоим Санчо Панса?

— С твоей холостячностью, — шепотом сознается она.

И впервые делает первый шаг без подсказки — целует оторопелого меня солеными улыбающимися губами.

Хотелось бы мне знать причину этой смелости, но в первую секунду она меня пугает. Не так, чтобы хотелось перекреститься и поплевать через плечо, а на фиг вышибает своей откровенностью. «Я решила воевать с твоей холостячностью» — и все, вот так просто, спокойно и со смущенной улыбкой. Как будто заранее известно, что я проиграл, но лучше сопротивляться хотя бы для вида.