Щенки. Страница 7

– Ну что теперь, плакать что ли? Помочь надо человеку. Документы ей сделай, Юр. Антон, вот ты говорил, мне жениться надо!

Тут уж совсем он на меня раздражился, так сильно, что даже брови вскинул – а это простое мимическое изменение и было обыкновенно единственным показателем Антоновой злости.

– Рот свой закрой.

– Ну давай еще подеремся при даме!

– Ты только пугаешь ее. Будешь продолжать в том же духе, и я решу, что лучше ей будет на опытах.

Тут он повернулся к ней и, не меняя интонации, продолжил:

– Тебе не надо бояться нас. Мы тебя не обидим.

Я сказал:

– Извини, малышка, просто я страшно одинок!

Юрка сказал:

– Осторожней с ней, правда. Вы не знаете, что у нее в голове.

– Успокойся, – сказал Антон. – Она выглядит уязвимой.

– Тем удобней. Может, она хочет отомстить.

Антон спросил ее:

– Ты хочешь отомстить?

Она покачала головой.

– Ладно, – сказал Юрка. – Нам бы с матерью сидеть.

– Не то, глядишь, тоже встанет.

– У тебя идея-фикс.

– Я переживаю, что она не умерла. А ты переживаешь? Столько бабла проеб.

– Прекрати!

– Правда, прекрати, – сказал Антон. – Не до твоих концертов.

– Ты с Юркой всегда добрей, чем со мной.

– Он меня не раздражает.

– А я, значит, раздражаю?

– Ты еще и специально это делаешь.

Тут я заметил, что наша дама наблюдает, слушает внимательно, и даже следит за нашей перепалкой, как за теннисным матчем – глазки туда-сюда, туда-сюда без видимого дискомфорта от обнаженных мозгов.

– Зато ты у нас святой.

– Повзрослей.

– Так, – сказал Юрка. – Правда, нам не до этого. Давайте возьмем ее и вернемся на кухню.

– А ты утром не растворишься? – спросил я.

Девчушка покачала головой.

– Пойдем на кухню, – сказал я. – Мы тебе выпить нальем. Мать единственный раз водку купила хорошую – чтоб мы ее помянули. А мы – единственный раз не разочаруем мать.

Чуть погодя, все-таки она из шкафа вылезла, жутковато, потому что из-за переломанных костей двигалась она всяко не так, как надо, но не всегда можно было уловить, где подвох. Каждое движение содержит в себе тайну.

Юрка стул из прихожей принес, сели теперь на кухне вчетвером. Рюмок не осталось, водки я плеснул ей в мамкину чашку со все еще яркой, цыганского вида нарисованной красной розой.

Девчушка смотрела на мать с ненавистью, это я тоже заметил. Ну, в общем, я ее понимаю. Что ж тут непонятного? Мать с неизбежностью вызывала у мало-мальски близких ей людей ненависть – в какой-то момент.

Пить девчушка не стала. Только качала в руках чашку и смотрела на то, как жидкость переливается под светом луны.

Мы выпили. В какой-то момент мне отчетливо показалось, что я сплю. Что все это приснилось мне. Приятное чувство, ото всех непоняток освобождающее.

Жить надо легко, как во сне, – мне кто-то говорил.

Вот так сидели мы вчетвером до самого рассвета, и больше уже не пили, а наступила какая-то тупая муть в голове, как бывает, когда ото сна уже проснулся, но в реальность до конца в себя как бы еще не пришел.

Луна побледнела, и слегка просветлело небо. Девица молчала, сидела, тесно сжав колени, и длинные, светлые волосы так разметались, что закрывали ее лицо.

– Пора собираться, – сказал Антон.

И я вдруг подумал, что мне так и не стало по-настоящему грустно – большое упущение.

Ну вот, подумал я, пришел день, когда тебя зароют.

Да, собственно, и все.

Глава 2

Прованс

Ну на чем бишь я остановился? День похорон, все дела. Бесчувственность и полное опустошение.

Умыл еблище холодной водой, стою, смотрю на себя – как пыльным мешком стукнутый, и даже еще немного пьяный. В зеркале отражались ржавые трубы позади – как-то она соседей залила, пришлось стену ломать, да так мать с этим ничего и не сделала.

Ну и вдруг пришло мне в голову: я ведь один ей бабло не посылал. Юрка ее содержал, по факту-то, да и Антон чего-то подкидывал, а я ни копейки за последние семь лет не дал, и вообще мне глубоко однохуйственно было, что там она.

И не скажу, что благие дела я все это время не делал, я матерям друзей своих фронтовых помогал больше, чем своей да родной.

Теперь кончилось все. Вот оно, чувство финала моих каких-то с матерью отношений, у меня появилось. Не сильно грустно, но как бы завершено – закрытая книга, ты дочитал ее до конца, и она закончилась именно так. И больше уже нечего поделать – за что купил, за то продал, сыграна пьеса, актеры поклонились, зрители расходятся в буфет и покурить.

Вышел посвежее – с этим чувством невосполнимой, но не слишком тяжелой утраты. Антон отстранил меня, зашел в ванную, достал из пакета бритвенный набор.

Юрка базарил по мобиле, походу, проблемы какие-то решал. Я вернулся на кухню, сказал девчушке:

– Я тебя вечером заберу. Мы сейчас в церковь, потом в ямку копать, потом в рестик.

Она посмотрела на меня, а потом перевела взгляд на гроб.

– Она не религиозная была, – сказал я. – Ни одной иконы в доме. Я в Бога верю, знаешь. Я думаю, он защищает меня.

Тут мне вдруг показалось, на самую секунду, что она скривила губы, вроде как в насмешке. Но, подумал я, может все ненадежный утренний свет.

– Ну и принято так, опять же, – добавил я. – Пусть душа ее успокоится. Бог простит ей все ее прегрешения.

Тогда насмешка на ее лице стала более явной, но практически тут же исчезла.

– Посидишь?

Она кивнула.

– Говорить ты не хочешь, да?

Она покачала головой.

Зашел Юрка. Он сказал:

– Ребятки мои едут. С гробом помогут и все такое. Рестик тут мы недалеко сняли.

– Ты надежда и опора нашей семьи, Юрец-огурец. И для меня тоже постараешься?

Он смотрел на меня, зрачки казались нормальными, и это уже выглядело непривычно.

– Да, – сказал он. – Я постараюсь. Но ты уж береги себя.

Вышел Антон, хорошо выбритый, почти не помятый, аккуратный. Он завязывал галстук не глядя, я вот так не умею.

– Познакомишься с моей женой, – сказал он.

– Ты бы хоть карточку послал.

– Не хочу, чтобы у тебя была ее фотография.

– Конечно, я ж буду на нее дрочить теплыми южными вечерами.

Он не скривился, и ухом не повел, как говорится, смотрел на меня некоторое время, потом сказал:

– А. Ты шутишь.

– Нет, – сказал я. – В жизни серьезней не бывал.

Девчушка встала и бесшумно прошла мимо нас. Она вернулась в большую комнату, снова залезла в шкаф и закрыла за собой дверь.

– Ну ты помнишь! – крикнул я. – Зайду за тобой.

Антон сказал:

– Если она жила здесь давно, возможно, ее знали соседи. Мать могла представлять ее как свою племянницу. Нужно спросить.

Первым приехал Толик, охранник Юркин – вечно недовольный, бухтящий по поводу и без, мастер спорта по какому-то азиатскому единоборству. Я вот всегда думал: зачем им эти КМСы и МСы – убивают-то их не врукопашную, а кладут, как это удобно, автоматной очередью.

Зачем деньги тратить, да еще и слушать, как Толик на погоду жалуется?

Мы с ним пожали друг другу руки, он спросил, как мне Заир.

Я сказал:

– Жарковато.

Он сказал:

– Что, дома дел не нашлось?

– После Хасавюрта?

Толик отвел взгляд, он-то и до и после Хасавюрта в Москве сидел, деньги делал на паранойе братика моего. Его право – осудить не могу.

Толик привез Анжелу – девицу Юркину. Он мне о ней писал. Певичка ресторанная, познакомились они полгода назад. В общем, Анжела эта – просто прелесть, второсортная исполнительница хитов Алены Апиной.

Улыбчивая, кудрявая деваха с коровьим карим взором и острыми скулами неудачливой модельки. Она была ярко, не в тему накрашена и широко улыбалась, говоря:

– Какое горе! Так вам сочувствую! Привет, привет!

Ну, мне это сразу понравилось – девчонка пышет радостью от того, что живет эту жизнь, и смерть какой-то алкашки на краю Москвы не может испортить ей настроение. Это правильно, ну, во всяком случае, это честно.