Испытание империи. Страница 2

Мне снился Мулдау. Я нечасто вспоминала родной город. Первые семнадцать лет моей жизни трудно назвать счастливыми. Холод и голод, опасность и одиночество были моими неизменными спутниками. Но случались и проблески хорошего, хоть в то время я их и не ценила.

В Мулдау хватало храмов, при которых существовали всевозможные благотворительные ордены. Многие из них представляли собой нечистые на руку заведения, созданные с единственной целью – отмывать незаконно добытые деньги. Но оставались и такие места, как Храм Святой Гримхильты, что хранили верность заявленным принципам.

Во сне я попросилась в приют, как порой случалось и в жизни. Подмести в галерее, вытряхнуть пыль из алтарных покрывал, начистить серебряную утварь, и все ради горячего ужина и ночлега. Я как раз собралась поесть, и матре, женщина, чье имя давно стерлось из моей памяти, отвела меня в сторону, желая наставить в Главных Добродетелях.

Только вскоре она сама же о них и позабыла. Матре сидела в молчании и бесплодных раздумьях, внутри меня вскипала досада. Я хотела спокойно поесть. Слушать эту женщину само по себе было неприятно, а ждать, когда же она заговорит, было еще хуже.

Через какое-то время я стала подсказывать ей, но матре по-прежнему молчала. Я становилась все настойчивей и скоро начала кричать, потом вопить на нее как умалишенная, но так и не смогла ничего добиться. Она лишь смотрела на меня пустым, отрешенным взглядом, словно разум ее заволокло туманом.

Женщина заплакала, ее рассудок угас, и мозг лишился способности породить связную мысль. Пока я воплями требовала рассказать мне о Добродетелях, матре была поглощена абсолютным ужасом, не в силах думать о чем-либо вообще, не говоря уж об учении Немы. Когда остатки ее разума рассеялись, как пар над остывающим кипятком, она взглянула на меня широко раскрытыми, полными ужаса и паники глазами. Потом она принялась кричать, возмущенная несправедливостью своего безумия, своей немощью перед лицом внезапного и неизлечимого упадка. Матре визжала, как животное или младенец, как существо, не сознающее ни себя, ни своего места в мире.

На этом сон обрывался. С того первого раза я видела его еще не раз, и всегда он оканчивается примерно одним тем же: матре кричит, я кричу, просыпаюсь и слышу собственный крик.

Я не знаю, что значит этот кошмар. До сих пор не знаю. И десятилетия раздумий не дали никакого вразумительного ответа.

Но я по-прежнему размышляю о нем. Я думаю о многом, что случилось в то время.

Что-то зажало мне рот и нос. Это была рука сэра Радомира. От его перчатки пахло старой кожей и спиртом.

– Тише ты, ради Немы, – прошипел бывший шериф.

От него разило вином. Он давно топил в нем кошмары, но эта череда загадочных видений оказалась непосильной даже для него.

Я замолчала. Машинально попыталась сесть, но сэр Радомир не дал мне этого сделать.

– Нет, – прошептал он и помотал головой.

Он огляделся. В зал попадал лунный свет, и я разглядела белки его глаз.

Дом стонал и скрипел на ветру.

Я различила в сумраке маркграфиню храмовников Северину фон Остерлен, облаченную в кольчугу и черно-белое сюрко ордена. Она стояла, прислонившись к стене у входа в зал, ее рука покоилась на эфесе короткого меча, на лице читалось выражение напряженного ожидания.

Я осторожно повернулась. По другую сторону зала в похожей позе стоял Вонвальт. Но если фон Остерлен казалась встревоженной, то сэр Конрад выглядел спокойным, даже задумчивым. Мне стало любопытно, о чем он размышлял.

Сэр Радомир медленно отступил от меня и вернулся в свой угол. Мне стало понятно, что я была единственной, кому удалось поспать.

Мы притихли. Снаружи ветер ворошил кроны деревьев, свистел в ветвях и шелестел листьями. Деревянные балки скрипели, точно корабельная палуба да пропитанные соленой водой канаты. Сквозь тростниковую крышу, поднимая пыль и труху, задувал холодный воздух.

В этом шуме что-то двигалось.

Я прислушивалась, так что кровь застучала у меня в ушах. Что бы это ни было, оно двигалось медленно и осторожно, выжидало, когда поднимется ветер, стараясь скрыть свои шаги за шелестом травы… Все это говорило о наличии разума и позволяло исключить случайности вроде забредшей косули.

Я нахмурилась и склонила голову набок. Теперь до меня доносился странный звук… падающих капель? Но снаружи было сухо. Я огляделась, но не заметила никаких струек, и, похоже, никто, кроме меня, этого не слышал. Услышанное напоминало стук, как если бы вино из опрокинутого кубка просачивалось сквозь доски стола и капли падали на пол.

Ramayah.

Слово прозвучало ниоткуда, всплыло из глубин моего сознания.

И вот новый звук: что-то задело дощатую стену с той стороны, где стоял Вонвальт, вырвав его из задумчивости.

Я машинально потянулась к мечу. Остальные плотнее сжали рукояти. Я поочередно взглянула на Вонвальта, сэра Радомира и фон Остерлен, но нам ничего не оставалось, кроме как и дальше притворяться спящими в надежде самим застигнуть нападавших врасплох.

Что-то глухо стукнулось в доски, и этот звук невозможно было списать на ветер. Трое непрошеных гостей? Или, может, четверо? А то и вовсе разведчики впереди целой армии? В лучшем случае это могли быть бандиты, задумавшие нас ограбить, в худшем – некое воплощение наших ночных кошмаров. Выяснить это наверняка не было никакой возможности. Прорваться за дверь и скрыться в темноте казалось безумием. Оставалось только ждать и молиться.

Звуки за дверью изменились. Теперь казалось, кто-то скребет когтями по доскам и принюхивается, точно кабан. На какую-то секунду я понадеялась, что так оно и есть, что наши страхи и паранойя довели нас окончательно. Я повернулась к Вонвальту, готовая криво усмехнуться, закатить глаза и, быть может, понимающе подмигнуть. Он бы, в свою очередь, улыбнулся, убрал руку с меча и жестом велел мне спать дальше.

Вонвальт действительно выпустил рукоять меча. Но затем достал из кармана медальон Олени и повесил на шею.

У меня заколотилось сердце.

– Нет, – выдохнула я.

– Что? Что там? – шепотом спросил сэр Радомир.

Я посмотрела на дверь. Скрежет когтей стал громче и настойчивей.

Я перевела взгляд на Вонвальта. Наши глаза встретились, и сэр Конрад чуть заметно покачал головой. Лицо его было мрачным.

– Что?! – прошипел сэр Радомир.

– Наверное, мы умрем, – только и сумела я сказать.

Дверь с треском распахнулась.

Утро выдалось бодрящим. Небо над нами было чистым и голубым, воздух – прозрачным и холодным. Изо рта у нас валил пар, и мы плотнее кутались в плащи.

Мы стояли вымотанные, потрясенные, но невредимые. Снаружи ничто не указывало на вторжение чужаков: ни отпечатков на покрытой росой траве, ни поломанных стеблей, ни разбросанных бочек или ящиков. Во дворе не было ничего примечательного, если не считать следов, которые оставили мы сами.

Это была типичная для той части Хаунерсхайма деревня. Я позабыла ее название, помню только, что располагалась она милях в двадцати к северу от Хофингена и представляла собой последнее крупное поселение на нашем пути, а дальше тянулись обширные необитаемые земли, которыми славилась Северная марка. Вдали, если смотреть на восток, горы Хассе переходили в предгорья Лиендау, еще достаточно высокие, чтобы на вершинах оставались снежные шапки. На западе угадывались начатки необъятных древних лесов, простиравшихся до Северного моря и Толского побережья.

Перед нами раскинулась россыпь из примерно пятидесяти домов с тростниковыми крышами, такими высокими и крутыми, что дома походили скорее на большие шалаши. На первый взгляд деревня как будто вымерла.

– Сэр Радомир, – позвал Вонвальт.

– Да?

– Будьте любезны, приведите барона.

– Ага.

Мы втроем дожидались, пока сэр Радомир прошел к большому дому в четверти мили от нас и скрылся внутри. Спустя пару минут он вышел, и за ним – горстка людей, возглавляемых престарелым лордом, напомнившим мне сэра Отмара из Рила. Такой же сутулый, болезненный, он, вероятно, правил этими местами лет с двадцати и пережил несколько поколений соратников.