Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ). Страница 31

— Я его уничтожу, — прошипел Рябов, наклоняясь ко мне через стол. Его дыхание пахло желчью. — Я сожгу его нору вместе с ним и его щенками. Я соберу всех, кого смогу. Я найму настоящих головорезов, не пьянь кабацкую. Мы пойдем туда и сотрем его с лица земли. Но…

Он замолчал, впиваясь в меня взглядом.

— Но мне нужна твоя помощь, чиновник. Мне нужно, чтобы, когда мы это сделаем, все было шито-крыто. Мне нужна бумага. Официальная бумага, что Воронов — бунтовщик, разбойник, враг государства. Чтобы, когда придет проверка, мы не налетчиками были, а исполнителями государевой воли. Понимаешь?

Я смотрел на него и понимал. Он предлагал мне сделку. Я даю ему законное прикрытие для убийства, а он делится со мной добычей. Мой план и его план сливались в один.

— Я как раз готовил предписание, — сказал я, обретая дар речи. — О незаконных постройках и сопротивлении властям.

— Вот! — глаза Рябова загорелись хищным огнем. — Пиши, Игнатьич! Пиши, что он отказался подчиниться! Что он встретил государевых людей с оружием! Что он — главарь разбойничьей шайки! Дай мне эту бумагу, и через неделю от твоего Воронова и следа не останется. А золото… — он криво усмехнулся, — золото мы поделим. По-честному.

Он протянул мне свою пухлую, потную руку. Я на мгновение замялся. Я понимал, что, пожав ее, я перейду черту, с которой нет возврата. Я стану не просто мелким взяточником, а соучастником убийства. Но потом я вспомнил унижение, вспомнил упущенное богатство, вспомнил свои долги.

И я пожал его руку.

Вернувшись в контору, я работал как одержимый. Я писал не просто предписание. Я писал приговор. Каждое слово было пропитано ядом. Я описывал Воронова как опаснейшего преступника, сколотившего банду из беглых каторжников, захватившего казенную землю, ведущего хищническую добычу недр и оказавшего вооруженное сопротивление представителям власти, пришедшим для инспекции. Я врал вдохновенно, виртуозно, сплетая правду, слухи и откровенную ложь в непробиваемую юридическую конструкцию.

Когда я поставил подпись и приложил казенную печать, на улице уже смеркалось. Я держал в руках этот лист бумаги, и он казался мне теплым от пролитой на него крови. Крови, которая еще не пролилась, но уже была предрешена.

Теперь я был в одной лодке с Рябовым. И мы плыли на войну. Против одного-единственного человека, который посмел оказаться умнее нас. Я не знал, кто он, этот Воронов. Колдун, леший, беглый гений или сам дьявол. Но я знал одно: либо мы его, либо он нас. И я поставил на эту игру все, что у меня было. Свою должность, свою свободу и остатки своей жалкой, никчемной души.

При свете оплывшей свечи я достал из потайного ящика стола штоф с рябиновой настойкой — мой единственный верный друг в этой глуши. Налил полный стакан. Выпил залпом, не морщась. Огонь, обжегший горло, прояснил мысли.

План Рябова был прост, как удар топора: собрать кодлу головорезов и стереть Воронова с лица земли. Но это был план мясника. Грубый, кровавый и, главное, оставляющий слишком много следов. Если губерния пришлет настоящую проверку, то первыми на дыбу потащат не Рябова, а меня — чиновника, допустившего на своей земле кровавую бойню. Нет. Мой план был лучше. Изящнее. Он был как шахматная партия, где вражескому королю ставится мат не грубой силой, а неотвратимой логикой закона. Моего закона.

Бумага, которую я написал для Рябова, — приговор, обвинение в бунте — лежала передо мной. Это был мой туз в рукаве, моя крайняя мера. Но начинать нужно было не с нее. Начинать нужно было с комедии. С представления под названием «Государева служба».

Ранним утром, выспавшись так крепко, как не спал уже много месяцев, я призвал мальчишку-посыльного и отправил два коротких письма. Одно — уряднику Анисиму Захаровичу. Второе — приказчику Арсению Семеновичу, правой руке Рябова. Я не вызывал их. Я «приглашал для важного служебного совещания». Формулировка — это все.

Первым, как и следовало ожидать, приплелся урядник. Бывший вахмистр, списанный по ранению, он сохранил от армейской службы лишь привычку застегивать мундир на все пуговицы да лютую жадность, помноженную на трусость. Он ввалился в контору, отдуваясь и вытирая потный лоб, и уставился на меня с собачьей преданностью, ожидая очередного мелкого поручения, за которое можно будет содрать с просителя пару медяков.

— Звали, Павел Игнатьевич? Что стряслось? Опять пьяная драка у «Медвежьего угла»?

— Садись, Захарыч, — кивнул я на стул. — Дело государственной важности.

Урядник плюхнулся на стул, и его лицо вытянулось. Слово «государственной» всегда действовало на него, как ушат холодной воды. Оно пахло не прибылью, а ответственностью и возможной поркой.

Я не успел начать, как дверь без стука отворилась, и на пороге вырос Арсений Семенович. Приказчик. В отличие от урядника, этот не суетился. Он вошел бесшумно, как змея, и остановился у порога. Одетый в свой неизменный добротный сюртук, гладко выбритый, с холодными, цепкими глазами, он был полной противоположностью Рябова. Если купец был кулаком, то приказчик — стилетом. Острым, тонким и бьющим без промаха.

— Доброго утра, господа, — его голос был ровным и бесцветным, но урядник съежился под его взглядом.

— Прошу, Арсений Семенович, — я указал ему на второй стул. — Рад, что вы нашли время.

Он сел, положив на стол свои холеные, не знающие работы руки. Он не спрашивал, зачем я его позвал. Он ждал. Он знал, что после вчерашнего разговора с его хозяином это совещание было неизбежно.

Я сделал паузу, давая моменту настояться.

— Господа, — начал я официальным, скрипучим тоном, каким зачитывал указы. — До моего сведения дошли тревожные факты, которые я, как представитель Горной конторы, не могу оставить без внимания. Речь идет о некоем купце Воронове Андрее Петровиче и его деятельности на участке «Лисий хвост».

Я выдержал еще одну паузу, глядя то на испуганное лицо урядника, то на непроницаемую маску приказчика.

— По поступившим данным, означенный Воронов, в нарушение всех горных уставов и предписаний, ведет хищническую добычу золота, используя нелицензированные механизмы. Более того, он самовольно перегородил ручей, что является прямым нарушением водных законов и наносит ущерб природе. Наконец, он сколотил вокруг себя артель из людей сомнительного происхождения, возможно, беглых, и построил на казенной земле капитальное строение без всякого на то разрешения.

Урядник слушал, открыв рот. Арсений Семенович даже не моргнул.

— Посему, — я повысил голос, — мною принято решение. Завтра утром мы отправляемся на участок «Лисий хвост» с официальной инспекционной комиссией.

— С комиссией? — пискнул урядник. — Так это… Павел Игнатьевич, а как же… Говорят, он там укрепился, людей вооруженных держит…

— Вот именно поэтому, Захарыч, ты пойдешь с нами, — отрезал я. — Как представитель правопорядка. И возьмешь с собой пару самых крепких десятников. Для острастки. Ваша задача — обеспечить безопасность комиссии и, в случае необходимости, произвести арест нарушителя.

— Арест⁈ — взвизгнул урядник. — Да вы что, Павел Игнатьевич! Да они ж стрелять начнут!

— А вот это уже будет вооруженное сопротивление властям, — я повернулся к приказчику, и наши взгляды встретились. В его глазах я увидел холодное одобрение. Он понял мой замысел. — И это, Захарыч, уже совсем другая статья. За это — каторга.

Я снова посмотрел на урядника, который позеленел от страха.

— Твоя задача проста, — сказал я ему, смягчая тон. — Ты просто будешь стоять рядом со мной и грозно хмурить брови. Вся грязная работа, если до нее дойдет, ляжет на плечи людей Арсения Семеновича.

Я кивнул приказчику.

— Гаврила Никитич обещал содействие. Выделит нам людей. Не кабацкую пьянь, а надежных, трезвых мужиков. Официально — для помощи в оцеплении и охране. Понятно?

Арсений Семенович медленно кивнул.

— Гаврила Никитич окажет всяческую поддержку. Сколько нужно людей?

— Десятка хватит, — бросил я. — Но чтобы крепкие были. С ружьями. Но пусть на виду не держат. Мы идем с миром. С проверкой.