Девочка для ледяного (СИ). Страница 16

Сознаться честно, покойный Лионель нравился мне намного больше, чем живой. Он помогал мне выкрутиться из сложных ситуаций, взирал на нас с красивого портрета, висящего на стене, и больше не планировал меня убить. Золото, а не мужик!

Я сделала вид, что задумалась. Сейчас мне нужно сокрушаться по поводу Лизетты. Я должна была показать, что я — добрая, отзывчивая женщина, которая оплакивает потерю. Я решила сыграть эту роль до конца.

— Ах, бедная Лизетта, — вздохнула я, прижимая платок к глазам. — Такие гнусные сплетни! Лизетта была моей лучшей подругой. Пока я болела, она постоянно навещала меня. Она была такой доброй… такой заботливой…

Я мысленно добавила: «И такой глупой. И такой жадной. И такой красивой. И такой мертвой». Я думала, что такими темпами Лизетта превратится в святую.

— Я слышала об этом… — прошептала я, делая вид, что вспоминаю. — От мужа. Ее смерть стала для нашей семьи большим ударом. Мы были очень привязаны к ней… — Я замолчала, не зная, что сказать дальше.

Я не могла говорить правду. Правда — это три трупа в моем доме. Правда — это убийца, который приходит ко мне ночью и оставляет на моей коже узоры изморози. Правда — это то, что я не хочу никому рассказывать.

Вряд ли слуги проболтаются. Два убийства с разницей в день — это повод задуматься. Они не хотят терять работу. Не хотят стать следующими жертвами.

— Я до сих пор не могу поверить, — заплакала я, и слезы, которые я не выплакала вчера, снова наполнили глаза. — Я лично давала деньги, чтобы купить ей наряды. Насколько я знаю, семья бедняжки испытывала значительные финансовые затруднения. Бедная Лизетта… Как мне будет ее не хватать… Не знаю, как это переживу…

Я говорила, и каждое слово было ложью.

Но я говорила с таким чувством, что даже сама почти поверила.

Жизнь научила меня актерскому мастерству. Я десять лет играла счастливую жену. Я два дня играю безутешную вдову. Теперь мне предстояла роль скорбящей подруги.

Но внутри меня горел огонь. Огонь, который зажег убийца. Шепотом, жестами, прикосновением.

— Мадам, вам принести что-то еще? — спросил дворецкий, глядя на мою пустую тарелку.

— Да, — шепнула я. — Яблоки. Красные. Если есть.

Лиор смотрел на меня, и я чувствовала, как его взгляд скользит по моему лицу, по моим глазам, по моим губам. Он искал ложь. Он искал слабость. Но он не находил. Потому что я была сильнее, чем он думал. Я была сильнее, чем я сама думала. И я не позволю ему сделать меня своей вещью.

— Я хочу, чтобы вы подумали над моим предложением, — произнес Лиор, когда дворецкий ушел. — Вы все еще в опасности.

— Если вы сейчас о толпе женихов, то они даже не постучались в дом. Их кареты так и остались возле ворот… — возразила я.

— Ах, наивная маркиза! — заметил Лиор, рассмеявшись. — Они приехали посмотреть ваши владения, ваше поместье. Оно интересует их намного больше, чем вы. Но я бы на вашем месте не стал бы недооценивать опасность другого рода. Вы верите в совпадения?

— В совпадения? — прошептала я.

Какое-то неприятное чувство вдруг заставило тело напрячься. Словно Лиор что-то знает, но пока не говорит.

Глава 35. Он

Плащ был скинут, маска лежала на столе рядом со скомканной рубашкой. Я все еще чувствовал ее. Чувствовал приятную тяжесть ее тела на моих бедрах, и мое тело словно само отвечало. Каждое нервное окончание помнило ее легкие, едва ощутимые движения, словно ее тело предало ее раньше, чем она это поняла.

“Такая прекрасная для меня!”, — выдохнул я, вспоминая, как едва сдерживал себя, чтобы не сжать ее сильнее.

— Хочу выколоть глаза каждому, кто смотрит на то, как черный бархат обтягивает твою грудь… Перерезать горло любому, кто осмелится прикоснуться к тебе. А потом перешагнуть через его тело и прижать тебя так, чтобы твое сердце зашлось от страха, а тело снова ответило мне.

Я вспомнил, как она скользнула бедрами мне навстречу. Словно случайно. Раз случайность, два случайность. Ложь. Это был вызов. Приглашение.

— Девочка моя… Я хочу задыхаться твоим телом, твоим криком.

Выдохнул.

— Я хочу не просто слышать его. Я хочу чувствовать его губами, ладонью, грубо зажав шей тебе рот, пока твое тело сотрясает крупная дрожь, похожая на смертельную агонию.

Мой кулак сжался на подлокотнике.

— Чувствовать, как твое тело сжимается, как его ломает. Как волны дрожи все еще пробегают по нему.

Рука сжала черный бархат штанов.

Я почувствовал, как все напрягается так сильно, как только это можно представить. Это было не возбуждение. Это был голод, разрывающий внутренности, требующий немедленного удовлетворения. Я представил, как я вдыхаю запах ее волос, как она дрожит в моих руках, а ее бедра прижимаются к моим.

— Как ты застыла, напрягаясь и судорожно ловя пересохшими губами воздух.

Я резко выдохнул, стиснул зубы, чтобы подавить внутри стон.

— Даже если ради этого придется перерезать всех вокруг тебя.

В моей душе больше нет любви к тебе, моя девочка.

Той светлой поэтичной любви, которая возвышает душу.

Есть только страсть. Жадная, мучительная, темная, которая утащит тебя на дно бездны. Я не хочу тебя спасти. Я хочу, чтобы ты утонула в моей темноте.

Твое тело должно трепетать только от меня. Оно должно трепетать от мысли о том, что любой другой мужчина рядом с тобой будет мертв.

Послышался стук, а затем скрип двери и голос дворецкого.

— Господин, вы вернулись!

Старик вошел и развернул газету, положив на столик рядом со мной.

— Маркизу Делагарди назвали самой завидной невестой! — произнес дворецкий.

— Почему ты думаешь, что меня это должно интересовать? — спросил я, откинувшись на спинку.

— Но вы же… — смутился дворецкий. — Вас же раньше это интересовало… Вы же на ней чуть не…

Я посмотрел на старика. Он что-то увидел в моем взгляде и выдохнул.

— Простите, — произнес он официальным и сухим голосом, беря газету со стола.

Пройдя несколько шагов к двери, он застыл на месте, а я услышал его голос.

— Раньше вы были другим, господин.

Голос старика треснул.

— Раньше вы были… Я даже не знаю, как вам это описать…

Я увидел, как он посмотрел на мой старый портрет.

— Вы были таким чудесным юношей… В вас было столько света и доброты… — голос снова треснул и почти сломался.

Я смотрел на свой портрет.

На того юношу.

На его мечтательную и глупую улыбку, будто он верил, что любовь — это когда дарят цветы, а не вырывают сердца. Когда смотришь в глаза и говоришь: «Я сделаю тебя счастливой», а не бросаешь к ее ногам мертвое тело.

Я вспомнил, как робел от ее улыбки. Как сжимал ее руку едва-едва, словно боясь причинить ей боль. Она казалась мне такой хрупкой и нежной, словно лепесток розы. Я готов был утопить её в нежности. В поцелуях. В словах. В том, чтобы каждый день говорить ей: «Ты — моя». Как будто это было достаточно.

А сейчас я хочу стянуть ее руки ремнем и целовать. Всю. Чувствовать ее страх, боль, желание.

Я вспомнил, как я готов был утопить ее в нежности. В поцелуях, в стихах, в том, как я писал ей каждое утро — письма, в которых не было ни слова о власти, ни слова о смерти. Только о том, как я хочу, чтобы она просыпалась от пения птиц, а не от грохота падающего к ее ногам тела.

Она должна была стать моей. Но не стала.

“...Я с прискорбием сообщаю, что вынужден разорвать помолвку. Моя дочь уже чувствует себя лучше. Но я, как отец, вынужден вам отказать. Я знаю, что между нами были договоренности, но также я знаю, что мое здоровье оставляет желать лучшего. Кто сможет защитить мою дочь после моей смерти? Вы не смогли уберечь ее. Я уверен, что однажды, когда вы станете отцом, вы поймете, что я имел в виду. С уважением, граф Альбрехт Раумбаль”.

Я сжал челюсти, чувствуя, как напрягаются мои мышцы.

Я разучился любить, как любил тот мальчик. Теперь я умею любить по-другому.