Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ). Страница 47

— Поразительно, — произнес он тихо. — Он… живой. Как это сделано? Какой-то фокус с механикой?

— Почти, ваше превосходительство, — ответил я. — Простейший закон: металлы расширяются от тепла. Внутри — тончайшая биметаллическая пластина. От тепла она изгибается и приводит в движение механизм, который меняет угол отражателей и открывает доступ к аромату.

— Просто… — задумчиво повторил он. — Когда знаешь, как. А что внутри?

Я взял флейту. Три короткие, чистые ноты. С тихим, мелодичным звоном «Улей» раскрылся. Сперанский очень долго изучал внутреннюю композицию.

— Он слышит? — в его вопросе прозвучало детское, неподдельное изумление.

— Он отзывается, — поправил я. — Как одна струна отзывается на звук другой, если они настроены в лад. Я всего лишь использовал этот природный закон.

— Природный закон… заключенный в механизм, — прошептал он. Его потрясла сама дерзость замысла.

Долго он молчал, рассматривая огненную пчелу и цветок, меняющий цвет в свете свечи.

— Вы сделали больше, чем подарок, мастер. Вы создали… аргумент. Весомый аргумент в споре о том, на что способна Россия.

Наконец, оторвав взгляд от пчелы, он перешел к делу. Взгляд его посуровел.

— Знаете, мастер, в чем главная беда нашего Отечества? Таланты у нас есть, а системы их поддержки — нет. Чтобы получить казенный заказ, нужно иметь не золотые руки, а волосатую лапу при дворе. В итоге казна платит втридорога за посредственность.

Он снова посмотрел на «Улей».

— Идея поощрения лучших, дарования им особого статуса, витала в воздухе давно. Еще при покойной Государыне Екатерине. Однако всегда разбивалась об один вопрос: а кто судьи? Кто тот неоспоримый авторитет, который скажет: «Вот он, лучший»? Каждый вельможа тянул своего протеже, каждая гильдия — своих.

Его взгляд остановился на мне.

— А вы, мастер… сняли этот вопрос. Вы создали прецедент — неоспоримый эталон, на примере которого можно выстроить порядок. Государь давно этого желал, однако ему нужен был пример. Вы им и стали. Теперь мы используем ваш случай, чтобы «пробить» новый указ об учреждении особого звания — «Поставщик Двора Его Императорского Величества». Оно даст защиту, привилегии и полный иммунитет от власти гильдий.

На стол легли два документа, скрепленных тяжелыми сургучными печатями.

— Это, — он указал на бумаги, — знак особого расположения и, скажем так, аванс за ваши будущие заслуги.

Я взял первый. Банковский вексель на пятьдесят тысяч рублей.

Я немного опешил. Годовое жалование высших чиновников или военных могло составлять несколько тысяч рублей. Например, генерал или министр мог получать от 3000 до 5000 рублей в год. А 50 000 рублей — это примерно 10–15 лет их высочайшей зарплаты.

— Работайте, мастер, не думая о расходах, — сказал Сперанский. — Казна вам доверяет.

Второй документ давал мне право требовать первоочередного содействия от любых казенных заводов Империи.

Власть. Тут даже обсуждать нечего. Мне теперь море по колено.

— Закончите машину, мастер, — сказал он на прощание. — И вы будете первым в этом списке. Первым в новой истории русского ремесла.

Он ушел. Я не совсем понял, что имел ввиду перед уходом. И только чуть поразмыслив, до меня дошло, что он говорил про звание — «Поставщик Двора Его Императорского Величества».

Мне бы еще дворянство получить.

Когда Сперанский уехал, вопрос с подарком для Наполеона был закрыт. Теперь все силы и мысли, все ресурсы должны были быть брошены на главный проект — на машину.

Неделю спустя во двор «Саламандры» медленно, со скрипом и стоном, въехала огромная, запряженная шестеркой битюгов телега. Под грубой рогожей на ней покоилось нечто исполинское, прибывшее прямиком с демидовских заводов в Туле. Это было сердце моей машины. Ее скелет. Ее несокрушимая основа — массивная чугунная станина.

Я выбежал во двор вместе со всеми: Кулибин, Илья, Степан, подмастерья. Когда десяток дюжих мужиков, нанятых для разгрузки, стянули рогожу, под серым петербургским небом предстал настоящий монстр. Черная, маслянистая, станина казалась спящим доисторическим чудовищем. Глядя на это черное изваяние, медленно вползающее в свой дом, я ощутил, как по спине бегут мурашки. Оно было моим. Каждая линия и изгиб, каждое отверстие — все это родилось здесь, в моей голове, а теперь обрело вес, плоть и несокрушимую мощь.

Установка превратилась в целое представление. Под хриплые, надсадные крики десятника «Ра-а-азом! Еще-о-о ра-а-аз!» мужики, подкладывая под станину дубовые катки и натягивая скрипящие канаты через систему блоков, миллиметр за миллиметром втаскивали этого левиафана в новую, специально построенную для него мастерскую. Потные спины лоснились, жилы на шеях вздувались. Кулибин, забыв о своем статусе, сам полез под махину, чтобы проверить зазоры, и вылез оттуда весь в грязи, зато с довольным лицом.

— Добротно отлили, черти! — проворчал он, одобрительно похлопав чудовище по холодному боку. — Ровно. Без каверн. Теперь плясать будем от этой печки.

В разгар этой суеты ко мне подошел граф Толстой. Его, однако, занимала не установка, а строящийся по периметру двора изящный кованый забор.

— Мастер, подойдите, — позвал он.

Не говоря ни слова, он повел меня к забору.

— Красиво, — произнес он без тени иронии. — Ажурно. Словно кружево.

Затем он повернулся к одному из своих егерей, стоявших поодаль.

— Петр, а ну-ка.

Егерь, жилистый мужик с волчьим лицом, разбежался и одним махом запрыгнул на нижнюю перекладину, ухватился за пики и через мгновение уже стоял по ту сторону, во внутреннем дворе.

— И обратно, — скомандовал Толстой.

Егерь так же легко перемахнул назад. На все про все ушло не больше десяти секунд.

— Вот вам и вся защита, мастер, — в голосе Толстого звучала откровенная насмешка. — Представьте: ночь. Десяток таких Петров перемахивают через ваш «заборчик» и оказываются в вашем дворе. Все входы и выходы под их контролем, а вы с людьми заперты в доме, как мыши в мышеловке. Они могут поджечь флигель, могут взять штурмом главный вход. Вы сами дали им идеальный плацдарм для атаки. Ваш двор — ловушка для вас самого. А раз здесь будет и эта машина, то…

Я молчал. Неожиданно, но он прав.

— Что вы предлагаете? — спросил я наконец.

— Безопасность, а не красоту. — Никаких кружев. Периметр замкнет глухая каменная стена. Высотой в две сажени. С одними-единственными окованными железом воротами. Мы превратим ваш двор в неприступный внутренний бастион. В ловушку для тех, кто все же сунется внутрь.

Я посмотрел на него с легким недовольством. Еще немного, и моя «Саламандра» превратится в филиал Петропавловской крепости. Осталось только ров с водой выкопать и пушки на крышу поставить.

— Это не обсуждается, — добавил он, заметив выражение моего лица. — Я уже отдал распоряжение вашему подрядчику. Завтра же начнут закладывать фундамент.

Оставалось лишь тяжело вздохнуть. Спорить было бессмысленно. Его логика не оставляла лазеек: он мыслил категориями жизни и смерти, не размениваясь на удобства. Самое обидное то, что я с ним был согласен.

Строительство на моем загородном участке, купленном еще весной, шло полным ходом. Там, вдали от любопытных глаз, я возводил свое настоящее убежище, и тир был неотъемлемой частью этого проекта. Официально — для пристрелки охотничьих ружей. Неофициально — моя будущая лаборатория. Зная цену точному выстрелу, я, разумеется, запланировал его с самого начала. В потайном ящике кабинета уже лежали несколько образцов лучшего европейского нарезного оружия — австрийский штуцер, английское ружье Бейкера, — купленные через подставных лиц в ожидании моего главного военного проекта — оптического прицела.

Как-то раз, приехав проконтролировать работы, я граф Толстой всталл у почти достроенного стрельбища, с явным любопытством разглядывая высокий земляной вал и размеченные дистанции. Удалось даже сохранить несколько деревьев, которые скрывали от взгляда этот пятачок