Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ). Страница 3

Он смотрел на спящего юношу. Этот мальчишка был загадкой. Живым, дышащим парадоксом, который мог либо подтвердить, либо опровергнуть все, во что он верил. Он обязательно должен потолковать с ним. Если тот выживет, конечно.

Доктор мотнул головой.

Этот юноша должен был выжить. Теперь Беверлей был связан с ним как хранитель тайны, свидетель чего-то, что не укладывалось в рамки его научного мировоззрения. Он будет наблюдать за ним. Очень пристально. Тайна, спрятанная за бредовыми требованиями, представляла большую ценность. Или нет.

В любом случае, Беверлей хотел бы пообщаться с этим юношей, если тот выживет.

Глава 2

Февраль 1808 года, Санкт-Петербург

Всплывал я медленно, неохотно, продираясь сквозь плотные, вязкие слои тьмы. Возвращение напоминало тяжелый, изматывающий подъем со дна холодного озера. Первым пришло даже не чувство — их полное отсутствие. Ни боли. Ни света за сомкнутыми веками. Тишина. Лежа без движения, я прислушивался — к себе.

Внутри черепа, там, где всегда кипела суетливая жизнь, воцарился абсолютный штиль. С того самого дня, как я очнулся в этом чужом теле, со мной всегда был он. Только сейчас, ввиду его отсутствия, я понял что он все же был. Постоянный, зудящий фон, непрерывный ментальный гул, который я научился фильтровать, игнорировать, хотя он никогда не замолкал полностью. Обрывки детских страхов. Внезапные, неуправляемые приливы гормональной ярости. Подростковая тоска, наваливающаяся без всякой причины. Весь этот хаос, буря в стакане воды, принадлежавшая семнадцатилетнему мальчишке по имени Григорий. Я сжился с этим, как жилец старого дома со скрипом рассохшихся половиц, — привыкаешь, перестаешь замечать, однако стоит дому замолчать в морозную ночь, и наступившая тишина режет уши.

Сейчас мой дом замолчал.

С усилием, которое потребовало, кажется, всей оставшейся в теле энергии, я разлепил веки. Высокий потолок с затейливой лепниной тонул в жемчужном полумраке спальни. Все на месте. А вот внутри образовалась вакуумная пустота. Никакого эха чужих эмоций. Никаких импульсов, которые приходилось давить. Никакого животного ужаса перед темнотой. Ничего.

Он исчез. Не умер — это я бы почувствовал. Он просто стерся. Испарился. Растворился без следа. Все то время, что я провел в этом теле, я не был один. Мы существовали в странном, уродливом симбиозе: 65-летний ученый, пытающийся управлять чужой оболочкой, и призрак мальчика, цепляющийся за остатки своего «я». Мы боролись, договаривались, я учился предсказывать его реакции, подавлять его инстинкты. Теперь же… я остался один. И я только сейчас понял, что был не один.

По телу прокатилась волна холода, не имевшая ничего общего с прохладой в комнате. Одиночество космонавта, у которого оборвался страховочный трос. Я — Анатолий Звягинцев. Призрак, окончательно запертый в чужом, израненном теле, без соседа, которого я не замечал и чье присутствие, как оказалось, было единственным доказательством того, что я не сошел с ума. Я остался единственным выжившим в этой катастрофе.

Пытаясь отогнать смятение в душе, я сделал то, что всегда спасало, — метнулся мыслью к работе. К привычному, спасительному миру формул и расчетов. Сплав. Тот, что для перстня. «Белое золото». Золото, палладий, немного серебра для пластичности… Пропорции. Мне нужны были точные пропорции, до сотой доли процента. Мысленно открыв нужный ящик в своей голове, я привычно «потянулся за файлом»…

И рука нащупала пустоту.

Нет, не совсем. Сознание выдавало какой-то мусор. Ошметки формул, разрозненные цифры, однако целостная картина рассыпалась в пыль, стоило лишь попытаться ее собрать. Я попробовал снова, с другой стороны. Технология пайки серебряным припоем. Температура плавления, состав флюса… Опять то же самое. Мутная каша. Общие принципы на месте, зато критически важные детали, те самые «ноу-хау» из моего мира, исчезли.

Память. Мой архив. Главное оружие и единственный ресурс в этом проклятом времени. И он — поврежден. Но почему? Тот удар, чудовищная травма, что стерла личность мальчика, рикошетом ударила и по мне. Организм, включив аварийный режим и бросив все ресурсы на регенерацию тканей, пожертвовал самым энергозатратным — тонкой структурой памяти. Это не полная амнезия, гораздо хуже. Словно в моей идеальной библиотеке случился пожар: большая часть книг уцелела, зато самые ценные фолианты сгорели дотла или превратились в груду обугленных, нечитаемых страниц. Я был раненым ветераном с контузией.

На фоне этого ужаса всплыли другие воспоминания. Ясные, отчетливые. Последние мгновения перед тем, как сознание погасло. Два глухих, почти безболезненных толчка под ребра. Не было боли — только холод, стремительно расползающийся изнутри. И хрип. Булькающий, влажный хрип на выдохе, который я, старый походник, облазивший в той жизни пол-Кавказа, ни с чем бы не спутал. Пробитое легкое. И привкус металла во рту. Кровь. Гемопневмоторакс. Диагноз, поставленный за долю секунды до отключки.

Я помнил, как, уже проваливаясь в темноту, цеплялся за последнюю нить воли. Помнил лицо хирурга, склонившееся надо мной. Лицо уверенного в себе мясника, готового лезть в меня грязными руками и не менее грязными инструментами. И помнил свой шепот, вырванный из последних остатков кислорода в работающем легком.

— Вымойте руки! С мылом! С щеткой!

Спасибо старому полковнику медслужбы, нашему инструктору по альпинизму, который на сборах вбивал нам в головы: «Орлы, в горах нет больниц. Есть только вы, спирт и кипяток. Все остальное — от лукавого». Эта простая, армейская мудрость сейчас спасла мне жизнь.

— Прокипятите инструменты! Четверть часа!

— Раны… промыть водой… с солью…

Кипяченая вода с солью. Не стерильный физраствор, конечно, зато лучше, чем вода из Невы. Хоть какая-то гиперосмотическая среда, неблагоприятная для заразы. Лучшее из того, что было доступно.

Я выжил благодаря силе молодого организма. И благодаря этим нескольким фразам, брошенным на пороге небытия. Я сам вытащил себя с того света, шантажируя, угрожая, умоляя этого самоуверенного лекаря сделать то, что противоречило всем его знаниям. Любой другой сценарий — и я бы уже несколько дней гнил в земле, умерев от банального сепсиса. Мне дьявольски повезло. Правда везение это заключалось лишь в том, что я успел отдать приказ перед тем, как отключиться.

Это осознание не принесло облегчения. Я выжил, оставшись один на один с миром, где от простой царапины умирали в агонии, а хирурги считали гной «добрым знаком». Моя уязвимость стала абсолютной. Тело — хрупкий сосуд, любая инфекция — смертный приговор. Полагаться на слепую удачу дальше было нельзя.

Когда в комнате послышались шаги, я уже был готов. Дверь тихо отворилась, и вошел доктор. Как я потом узнал — Беверлей. Уставший, но с выражением профессионального удовлетворения на лице. Он напоминал часовщика, который только что починил сложнейший механизм и пришел полюбоваться на его ровный ход. Увидев мои открытые глаза, он ободряюще улыбнулся.

— Ну-с, молодой человек, как мы себя чувствуем? Господь был милостив, вы прошли через самое страшное. Пульс ровный, дыхание чистое. Теперь главное — покой и хорошее питание. Я велел принести вам куриного бульона с гренками и немного доброго красного вина для укрепления крови.

Слушая его, я смотрел в сторону. Хорошее питание. Вино. Этот человек, блестящий хирург своего времени, с самыми добрыми намерениями сейчас собирался меня убить. Любая твердая пища, любой глоток вина — прямой путь к внутреннему кровотечению, если лезвие задело пищевод. Память подкинула картинку из прошлого: геолог из нашей партии, сорвавшийся со скалы. Мы тащили его на себе три дня, только губы водой смачивали. Выжил. А другой, с похожей раной, упросивший дать ему кусок хлеба, сгорел от перитонита за сутки. Первое правило выживания.