Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ). Страница 13

— Я — ошибка, — сказала она, — одного из самых могущественных людей екатерининской эпохи. Его незаконнорожденная дочь. Он никогда не признавал меня официально, хотя держал при себе, в загородном имении. Я была его тайной гордостью и его самой красивой игрушкой.

Пока она рассказывала о детстве в золотой клетке, о блестящем домашнем образовании, которому позавидовал бы иной гвардейский офицер, во мне поднималась горькая волна узнавания. Ее учили языкам, истории, фехтованию и политике. Готовили не к балам, а к власти. Она росла, слушая в полуоткрытую дверь кабинета, как ее отец с друзьями вершат судьбы Империи. Я тоже был чужаком в этом мире, тоже вынужден был учить его правила, чтобы выжить.

— Когда мне исполнилось восемнадцать, отец решил, что игрушка созрела и ее можно выгодно продать, — в ее голосе не была сухая констатация. — Он нашел мне партию. Молодой князь из другой, не менее влиятельной семьи. Их союз должен был создать несокрушимую силу при дворе. А я — стать цементом, скрепляющим эту стену. Морганатический брак, — она усмехнулась.

— Ты отказалась?

— Пыталась, — выдохнула она. — Умоляла, кричала, угрожала. Ультиматум отца был прост: либо брак, легализация статуса и место в свете, либо меня, лишенную всего, выбрасывают на улицу, как безродную девку. Я подчинилась.

Она замолчала. В камине с треском упал последний уголек.

— У моего жениха… были глаза цвета выцветшего льда, в которых никогда ничего не отражалось. Вся его страсть уходила на две вещи: на карты и на жестокость. Он был коллекционером. В его кабинете, на бархатных панелях, висело холодное оружие. Турецкие ятаганы, персидские кинжалы, итальянские стилеты… Он обожал рассказывать гостям, как каждым из них когда-то проливали кровь.

Ее голос сделался еще тише, почти неразличимым.

— В нашу первую брачную ночь он был пьян. И зол. Моя холодность его взбесила. Он хотел меня сломать, унизить, взять силой. Притащил из кабинета один из своих стилетов, чтобы напугать. Чтобы я поняла, кто хозяин…

Я напрягся. Садист с явно выраженным «чсв»?

— Что было дальше, я помню урывками. Помню боль от удара и свой собственный крик. Я защищалась. Мы боролись. В какой-то момент стилет оказался у меня в руке. Я ударила, просто чтобы он отстал. Рана на плече была неглубокой, но вид собственной крови опьянил его еще больше. Он взревел и бросился на меня, пытаясь задушить. Его пальцы сжимались на моем горле, воздух кончался… в глазах темнело. И тогда…

Она сделала паузу, и ее рука на моей груди сжалась в кулак.

— Тогда страх ушел. Я поняла: он не остановится. Никогда. Он будет делать это снова и снова. И внутри проснулось что-то другое. Холодное любопытство. Смогу ли? Хватит ли сил? Я перестала отбиваться. Я ждала. И когда он, решив, что я сломлена, на миг ослабил хватку, чтобы посмеяться… я ударила снова. На этот раз — со всей силы. В грудь.

В тишине комнаты ее слова рисовали картину пережитого ею ужаса. Передо мной была исповедь. Память услужливо подсунула картину: моя мастерская, нож убийцы, застрявший в доске, поиск уязвимой точки, сухой хруст ломающейся кости. Я ведь тоже не защищался, а калечил. Сознательно. И в ее действиях я узнавал себя.

— Он захрипел и… осел. Стилет остался в нем. А я… я стояла и смотрела, как из него уходит жизнь. Не было ни ужаса, ни раскаяния. Только… облегчение. И страшный, ледяной холод.

Она перевела дыхание.

— Я отправила к отцу посыльного. Отец приехал через час. Застал меня в той же комнате, стоящей над телом, в окровавленной ночной сорочке. Он посмотрел на меня, потом на труп. Я увидела как он боится. Его напугал не сам поступок, а то, как я его совершила. Без слез, без истерики. Он посмотрел на меня так, будто породил монстра.

Передо мной вставала картина, написанная темными, кровавыми красками. Убийство в целях самообороны, выглядевшее как хладнокровная, жестокая расправа.

— Он замял дело. Все его влияние, все деньги пошли на то, чтобы купить молчание слуг, лекарей, полиции. Официальная версия — апоплексический удар. Но для света я стала «черной вдовой». Проклятой. Отец больше не видел во мне ни актива, ни дочери. Я стала угрозой. Обузой. Он дал мне огромные деньги и приказал исчезнуть. С одним условием: я никогда не буду претендовать на его имя и никогда не расскажу правду.

Ее рассказ оборвался. В комнате было так тихо. Она не была ни невинной жертвой, ни хладнокровной убийцей — она была и тем, и другим. Сложный, израненный, опасный сплав, закаленный в огне боли и унижения.

Свой салон она создала как единственную возможность выжить и обрести власть в мире, который ее отверг.

Ее рассказ оборвался, но слова, казалось, продолжали висеть в воздухе, смешиваясь с тенями от догоревшего камина. Я молчал, раскладывая ее исповедь на составляющие. Холодная светская львица, всесильная хозяйка теневой империи — все эти маски осыпались. Осталась женщина, которая однажды ночью в шелках новобрачной шагнула в ад и вышла оттуда другим существом. Закаленной. Опасной. И бесконечно одинокой.

Она не смотрела на меня. Ее взгляд был устремлен в потолок, а все тело напряглось в ожидании. Кажется, она ждала, что я отшатнусь, что в моих глазах промелькнет тот самый страх, который она видела в глазах своего отца. Она искала подтверждения тому, что она — монстр.

— Ты… не боишься меня? — прошептала Элен.

Глава 6

После ночи откровений осталось странное послевкусие — близость и опустошение. Мы лежали молча. В сером свете, пробивающемся сквозь тяжелые портьеры, виднелся ее затылок да темная волна волос на белоснежной подушке. Она не спала. Я тоже. Оба размышляли об одном и том же: рядом теперь не просто союзница, а хищница моего уровня, мыслящая теми же категориями. Нас связывало партнерство двух выживших — вещь более прочная, чем любая романтическая чепуха.

Ее вопрос меня рассмешил. Ей эта реакция понравилась.

А с рассветом тишину разорвала суетливая возня за дверью, прерываемая сбивчивым, испуганным шепотом. Дверь приоткрылась, и в щель просунулась встревоженная физиономия Лизаветы, горничной Элен.

— Сударыня… простите великодушно… Там… из города прибыли. Из Управы Ремесленной. Вашего гостя требуют.

Элен села в постели, и сонную, уязвимую женщину вмиг сменила ледяная, собранная хозяйка дома.

— Что значит «требуют»? — в ее голосе зазвенела сталь.

— Говорят, «почтительнейше просят», — залепетала девушка. — К экстренному заседанию. Господин старшина Краузе самолично прибыли… и еще двое… ждут внизу.

Стоило мне сесть, как ноющая боль в груди тотчас напомнила о себе. Ремесленная Управа. Старшина Краузе. «Почтительнейше просят». Чего им надо? Дюваль? Легенда о моем «сумасшествии» не сработала, как я рассчитывал. Француз не купился на дешевый спектакль и нанес ответный удар.

— Скажи, что мастер Григорий нездоров и не может принять их, — отрезала Элен. — Пусть изложат свое дело на бумаге.

— Нет, — остановил я ее. — Я пойду.

Она резко повернулась ко мне, ее глаза метали молнии.

— Ты с ума сошел? Ты едва ходишь! Это ловушка, Григорий, ты не понимаешь? Сошлись на нездоровье, мы выиграем время. Воронцов что-нибудь придумает…

— Не придумает, — я покачал головой, пытаясь встать с кровати. Ноги подкосились, и пришлось опереться о резное изголовье.

— Если я спрячусь за болезнь, — я посмотрел на Элен, — то проиграю. Признаю себя и самозванцем. Что может быть нужно Ремесленной управе? Только что-то связанное с моим ювелирным домом. Или с правом вести свою деятельность. А право мне даровал Государь. Значит, я должен идти. Не могу же я за спиной императора прятаться? Ты итак меня приютила, обогрела, — я хмыкнул, заставляя ее чуть покраснеть.

Вся картина разворачивалась передо мной довольно ясно. Даровав мне патент, Государь проявил свою монаршую волю, однако он не собирался становиться моим вечным заступником в цеховой дрязге. Такое вмешательство выставило бы его самодуром и дало козыри врагам, которые только и ждут повода закричать о «фаворитизме» и «попрании законов». Александр даровал мне дворянство в мире ремесленников, но отстоять этот титул я должен сам.