Инженер Петра Великого 11 (СИ). Страница 3

— А мы не будем просить, — усмехнулся Харли. — Мы создадим условия, при которых он не сможет отказать.

И впрямь, с чего Папе Клименту XI, этому хитрому итальянскому лису, ввязываться в их авантюру? Он вел свою сложную игру, лавируя между Францией и Австрией, и усиление императора было последним, чего он желал.

— Он откажет, — констатировал Савойский. — Ему выгоднее слабая, раздробленная Германия, а не единая империя под нашим знаменем. Он боится нас не меньше, чем русских.

— Значит, страх перед последствиями отказа должен перевесить страх перед нами, — Харли откинулся в кресле, сплетая пальцы в замок. — У нас есть три ключа от ворот Рима, господа. И мы используем их все. Одновременно.

Он повернулся к Евгению Савойскому.

— Ключ первый — сталь. Ваше сиятельство, ваши полки стоят в Ломбардии, в одном переходе от Папской области. Я не призываю к вторжению, Боже упаси. Достаточно… учений. Масштабных маневров на самой границе, с демонстративной переброской артиллерии. Пусть его святейшество, выглядывая из окон Ватикана, видит блеск австрийских кирас. Пусть почувствует холод стали. Это освежает мысли.

Савойский криво усмехнулся. Этот язык он понимал.

— Ключ второй, — Харли посмотрел на голландского представителя, — золото. Вернее, его отсутствие. Папская курия по уши в долгах у флорентийских и генуэзских банкиров. А те, в свою очередь, по уши в кредитах на амстердамской бирже.

Голландец понимающе кивнул.

— До Рима должны дойти слухи, — медленно чеканил слова Харли, — что крупнейшие торговые дома Амстердама и Лондона выражают «крайнюю обеспокоенность» политической нестабильностью в Италии. И рассматривают возможность… пересмотра кредитов. Без всяких угроз. Лишь «глубокая обеспокоенность». Пусть папский казначей представит его святейшеству, что случится, если главные кредиторы вдруг потребуют вернуть долги. Все разом.

Два ключа — кнут и еще один кнут, военный и финансовый. Но Харли приберег главный.

— И наконец, ключ третий, — он понизил голос, и все в комнате невольно подались вперед. — Искушение. Мы предложим ему то, о чем Рим мечтает со времен Великого раскола.

Он сделал паузу, наслаждаясь эффектом.

— Мы предложим ему унию.

Мальборо удивленно вскинул бровь.

— Вы серьезно, Харли? Заставить этих упрямых схизматиков признать верховенство Рима?

— Живыми — никогда, — согласился Харли. — А вот побежденными, униженными, стоящими на коленях… они будут готовы на все. Мы убедим Папу, что после нашего победоносного похода, когда Россия будет сломлена, мы принудим их царя принять католичество. В обмен на сохранение короны.

Он обвел их горящим взглядом.

— Подумайте! Для Климента XI это шанс войти в историю величайшим из понтификов! Папой, который спустя семь веков воссоединил Церковь! Который вернул заблудшую многомиллионную паству в лоно истинной веры! Ради такой цели он с готовностью благословит наш поход. Да что там — он сам наденет латы и поведет войска!

План был чудовищен в своем цинизме и гениален в простоте. Он бил по его тщеславию Папы.

— Сталь, золото и душа, — подвел итог Савойский. — Против такого не устоит ни один смертный. Даже в папской тиаре.

План был принят. Отчаяние сменилось воодушевлением. Они снова были в игре.

— Итак, господа, — Харли поднялся, давая понять, что совет окончен. — Приступайте.

Они расходились, уже не глядя друг на друга, снова превратившись из союзников по несчастью в хищников, готовых к охоте.

Оставшись один, Харли подошел к камину и долго смотрел на огонь. Затем достал один из листков «Гаагского Вестника» и бросил его в пламя. Бумага вспыхнула, и на мгновение на ней проступили четкие, простые буквы.

Он не испытывал к русским ненависти. Наверное, больше восхищение их наглостью и энергией. Именно поэтому их следовало уничтожить — в его упорядоченном мире не было места для подобных аномалий.

Сев за стол, он отодвинул в сторону пустые бокалы и разложил чистый лист бумаги. Обмакнув перо в чернильницу, он на мгновение задумался. Затем его рука пришла в движение. Быстро, без помарок, на бумагу ложился который через неделю, отпечатанный по всей Европе, должен был разжечь пожар.

Он выводил заголовок, пробуя каждое слово на вкус.

«О неслыханных жестокостях и ереси московитского царя-антихриста, что несет чуму и погибель всему христианскому миру…»

Глава 2

Весна 1708 года

Наш исход из Гааги смахивал на хорошо срежиссированный скандал. Известие о том, что русское и французское посольства пакуют чемоданы, не дожидаясь закрытия конгресса, грянуло как гром среди ясного неба. Голландцы, хозяева этого балагана, метались по ратуше, хватаясь за головы: их мероприятие превращалось в фарс. Англичане с австрийцами заявляли официальные протесты, однако их уже никто не слушал. Главные действующие лица покидали сцену, оставляя статистам разбираться с разбросанным реквизитом. Какой-то голландский чиновник попытался вручить Петру ноту протеста, но царь так хлопнул бедолагу по плечу, что тот едва не сложился пополам, и громко позвал всех пить водку «за вечный мир».

Утром, едва первые лучи солнца окрасили черепичные крыши Гааги, наш «Императорский обоз» тронулся. Грохот просыпающихся машин, шипение пара, глухие команды офицеров — стальная армада, медленно выползая из своей временной берлоги, разворачивалась на парижский тракт. Теперь, однако, мы были не одни. Нас сопровождала пышная кавалькада французского посольства: золоченые кареты, вереница фургонов с прислугой и отряд щеголеватых мушкетеров на сытых лошадях.

Картина сложилась в живую аллегорию, понятную без всяких газет: грубая, закопченная сталь моих «Бурлаков» соседствовала со сверкающим лаком и шелком французских экипажей. Мощь и изящество. Варварская энергия и утонченная цивилизация. Прямо на наших глазах, к изумлению всей Европы, две эти силы заключали союз, рождая новую ось — Париж-Петербург.

Путь на юг обернулся нескончаемым праздником. Сбросив с себя груз дипломатических интриг, Пётр вошел в раж и снова стал собой — деятельным, любопытным, неугомонным. Каждый его день превращался в череду импровизаций, а для меня и моей команды этот «праздник жизни» стал сущим адом. Наш отлаженный график движения летел к чертям. Мы то неслись во весь опор, пытаясь наверстать упущенное, то часами торчали посреди поля, пока Государь с маркизом де Торси изволили дегустировать сыр на какой-нибудь ферме.

Лагерь наш напоминал цыганский табор. Грохот молотов смешивался со звоном французских бокалов, а запах раскаленного металла — с ароматом жареных куропаток. Мне досталась роль директора сумасшедшего дома на выезде. Мыслями я был за тысячи верст, в Игнатовском, где без моего контроля должны были закладывать километры железной дороги.

— Петр Алексеевич, так нельзя, — сказал мне вечером Нартов, когда мы остались одни в мастерской. Его лицо почернело от сажи. — Машины работают на износ. Регламентные работы проводим на ходу, в темноте. Еще пара таких «пикников» — и встанем посреди Франции.

— Говорил я Государю, Андрей Константинович, — устало ответил я. — Он и слушать не хочет — у него эйфория. Он Европе показывает, кто теперь в доме хозяин.

Нартов что-то пробурчал нелестное в адрес европейцев и вернулся к переборке.

Конфликт зрел не только технический. К моему удивлению, маркиз де Торси не просто терпел эти «варварские забавы» — он с азартом в них участвовал. Этот утонченный аристократ, казалось, нашел в Петре родственную душу. Они часами скакали по полям, устраивая импровизированную охоту, или до хрипоты спорили о преимуществах французских вин. Старый Людовик не сильно жаловал подобное, но и не мешал.

— Мой государь в восторге, — заметил как-то де Торси, когда мы сидели у костра. — Говорит, что ваш император — это он сам, только на тридцать лет моложе. Его величество не чувствовал себя таким живым со времен своей молодости.