Инженер Петра Великого 11 (СИ). Страница 18

Окружив Людовика, одетого в строгий черный камзол, они говорили тихими, вкрадчивыми голосами. Они говорили о «божественном провидении», о «знамении», превращая бремя власти в священную миссию: «очистить Францию от скверны», от грехов тщеславия, распущенности и… союза с еретиками.

На пороге появился маркиз де Торси, бледный, но безупречно собранный. Правая рука старого короля, он явился, чтобы взять бразды правления в этот критический час.

Он не успел сделать и шага. Стоявший у двери герцог де Бовилье преградил ему путь.

— Его Величество утомлен и скорбит, — произнес он холодно, глядя сквозь Торси. — Он примет вас позже. Когда сочтет нужным.

Тихие слова прозвучали как публичное унижение. На мгновение лицо де Торси превратилось в непроницаемую маску. Он посмотрел мимо герцога, на своего нового короля. Людовик отвел взгляд. Молча поклонившись, Торси развернулся и ушел. Дверь за ним закрылась, отсекая от власти последний осколок старого, прагматичного мира. Теперь в комнате были только свои.

— Эти московиты… — начал де Шеврёз, едва затихли шаги Торси, и в его голосе прозвучало неприкрытое отвращение. — Первейшая язва, которую необходимо выжечь. Сам их вид — оскорбление для христианнейшего короля. Их дымящие машины, их пьяные забавы, их пренебрежение к святыням… Они осквернили Версаль одним своим присутствием.

— Покойный король был ослеплен их мнимой мощью, — подхватил де Бовилье, обращаясь к Людовику голосом строгого наставника, отчитывающего нерадивого ученика. — Он позволил этому… этому барону-чернокнижнику, войти в доверие. Заключил союз с отступниками, которых сам Святой Отец предал анафеме. Господь явил нам свою милость, остановив его на краю пропасти. Теперь ваш долг, сир, исправить эту ошибку.

Людовик слушал, и слова заговорщиков идеально ложились на его собственный страх и неприязнь. Огромный, шумный русский царь и сам вызывал у него неуютное чувство. От него и его людей веяло какой-то опасной и непонятной силой. Они были чужими. А все чужое пугало его.

«Партия благочестивых» не призывала к войне — их методы были тоньше. Они рядились в одежды «миротворцев», но за красивыми словами о «нравственном долге» и «защите веры» скрывался фанатичный расчет. В их черно-белом мире политика была продолжением религии, а любые союзы, не освященные волей Рима, — сделкой с дьяволом. В их глазах папская булла превращалась из политического маневра в прямое указание свыше, которое они собирались исполнить. Компромиссы, прагматизм, государственные интересы — все это слова из свергнутого мира. Их идеологическая чистота требовала изгнать скверну из сердца Франции.

Так, в тиши королевской спальни, судьба русского посольства была решена. Оставалось лишь выбрать способ казни: быстрой и публичной или медленной и унизительной.

Обработка нового короля началась тонко и незаметно, подобно медленному яду, постепенно отравляющему кровь. Ему конструировали реальность. И первым ее камнем стало объяснение смерти отца, для которой требовался виновный.

С официальным докладом вошел королевский лекарь в сопровождении герцога де Бовилье. Маленький, испуганный человечек с бегающими глазками, он трясущимися руками развернул заключение и долго, путано говорил о «скоплении дурных гуморов в голове» и «излишнем волнении крови». Суть сводилась к одному: апоплексический удар.

— Его Величество покойный король, — вставил свое веское слово де Бовилье, когда лекарь замолчал, — в последние недели подвергал себя нагрузкам, непосильным даже для его могучего сложения. Эти… гости из Московии, с их буйными пирами, бесконечными охотами, громкими спорами… Они не давали ему ни минуты покоя. Сердце монарха, отданное Франции, не выдержало.

Так прозвучала официальная версия. Вина русских была косвенной: не убили, но «загнали». Людовик слушал. На его мягком, одутловатом лице отражалось искреннее страдание. Ему и самому казалось, что последние недели Версаль превратился в шумный постоялый двор, где он чувствовал себя чужим.

Когда они удалились, слово взял хитрый де Шеврёз. Подойдя к королю, он заговорил доверительным тоном, каким говорят о вещах, не предназначенных для чужих ушей.

— Ваше Величество, официальная версия — для послов. Однако вы должны знать, о чем шепчутся в коридорах. Я, конечно, не верю этим слухам, но…

Людовик напрягся. Слухи всегда интересовали его больше государственных бумаг.

— Говорят, — почти шептал де Шеврёз, — что вчера ночью, после бала, у покойного короля был тяжелый разговор с русским царем. Говорят, царь был в ярости от папской буллы и требовал от Его Величества чуть ли не объявить войну Риму. И будто бы в разгар этого спора, когда наш государь пытался урезонить варвара, ему и стало дурно. Один из лакеев клянется, что слышал, как царь, уходя, бросил через плечо: «Туда ему и дорога».

Наглая ложь, от начала и до конца. Однако подана она была с такими деталями, что в нее хотелось верить. Теперь вина русских становилась чудовищной: они спровоцировали, бросили умирать. Ужас, смешанный с болезненным любопытством, исказил лицо Людовика. В его сознании образ шумных варваров сменялся личиной безжалостных убийц.

Решающий удар нанесла мадам де Ментенон. Дождавшись, когда мужчины уйдут, она осталась с мужем наедине и заговорила о Боге.

— Людовик, — она взяла его руку в свои, — ты должен понять. Смерть твоего отца — не случайность. Это знамение. Божья кара.

Он испуганно посмотрел на нее.

— Кара? За что?

— За гордыню. За то, что поставил свою волю выше воли Святого Отца. За то, что заключил союз с еретиками и впустил в сердце христианского мира… их.

Ее слова падали в его душу.

— Ты знаешь, о чем говорят придворные дамы? — она понизила голос до шепота. — В ночь перед смертью короля, когда туман окутал Версаль, они видели над русским лагерем странное, нездоровое сияние. Словно болотные огни, что заманивают души грешников. И слышали звуки, от которых створожилось молоко у кормилиц в деревне. Говорят, это их барон-чернокнижник проводил свои ритуалы.

Для мнительного, суеверного Людовика подобная версия оказалась страшнее и убедительнее любых политических интриг. Конфликт интересов превращался в битву божественного и дьявольского, и русские в этой картине мира однозначно занимали сторону тьмы.

Он впитывал эти версии, как сухая земля впитывает воду. Правда его не интересовала — он жаждал простого и удобного объяснения, которое избавило бы его от сложных размышлений. И он его нашел. Образ русских варваров идеально лег в его картину мира. Личная неприязнь, которую он испытывал к ним с самого начала, теперь была подкреплена страхом и праведным гневом.

Враг был найден. Виновный — назначен. А этот ужасный день все не заканчивался.

На Версаль опустился вечер. Осунувшийся Людовик, словно съежившись под тяжестью черного траурного камзола, сидел в кресле. Перед ним, словно два обвинителя, возвышались главные советники — герцоги де Бовилье и де Шеврёз. День скорби незаметно перетек в день принятия решений, и главный вопрос касался тех, кто сейчас томился под замком в своих апартаментах, — русских.

— Итак, господа, — тихим, почти шелестящим голосом произнес король, — что мы с ними делаем?

Герцог де Бовилье, строгий моралист, заговорил первым. Его слова были осторожны.

— Ваше Величество, ситуация крайне деликатная. С одной стороны, эти люди — еретики, преданы анафеме. Их присутствие здесь — оскорбление для благочестивой Франции. С другой стороны, они прибыли как гости. Нарушить законы гостеприимства, даже по отношению к таким, как они, — значит, замарать имя короля в самом начале его славного правления.

Он сделал паузу, подбирая слова.

— Посему, я полагаю, единственно верный путь — путь чести. Мы должны немедленно выслать их. Обеспечить сильный эскорт до границы с германскими землями. И там… предоставить их собственной судьбе. Так мы и сохраним лицо, и избавимся от проблемы. Франция умоет руки.

— Умоет руки⁈ — вмешался де Шеврёз, и в его голосе прозвучала ядовитая усмешка. Он не выдержал этой осторожной эквилибристики. — Мы умоемся кровью, герцог, если проявим сейчас слабость! Какая честь по отношению к врагам Христа⁈ Они объявлены вне закона самим Папой! На них не распространяются никакие законы, кроме Божьего суда!