Варяг I (СИ). Страница 46

Я отложил стило. План рождался сам собой.

Ульрик — слабое звено в цепи врагов. Его можно купить не железом и кровью, а знанием. Облегчением.

Настойка ивовой коры… В ней есть салициловая кислота… Отвар тысячелистника, ромашки… Компрессы… Найти или создать лекарство, смягчающее боль при подагре. Предложить ему лечение, уход и облегчение… И тогда в войне с Харальдом у нас появится верный союзник. Либо у меня станет одним покровителем больше.

При любом раскладе я в выигрыше…

Я вышел к своим. Эйвинд и еще несколько парней сидели у общего очага, чинили снаряжение, точили топоры, тихо переговаривались. Я взял кружку с темным, горьковатым пивом, подошел к ним, чувствуя тяжесть на душе и необходимость высказаться.

— Эйвинд… Ребята… Все… — начал я, и они подняли на меня глаза, прекратив работу. — Вы были правы в тот день. Это могла быть ловушка. Я поддался порыву. Я мог нас всех подвести. Моя выходка могла обернуться большой войной на границе. Простите. Я ошибся.

Эйвинд выдержал паузу, потом хмыкнул, почесал щетинистую щеку.

— За что прощать, дружище? Ты добрую бабу спас! Охотника с чужих земель к себе на сторону переманил! Вон, гляньте, — он кивнул на край леса, где в сумерках мелькнула подвешенная на ветке туша оленя. — Он нам сегодня мясо свежее принес. — Среди викингов прошел одобрительный, негромкий гул. — Дурной поступок с точки зрения ярла? Может быть. Но правильный — с точки зрения человека. Наш Рюрик — не жадный шакал, как Ульф. Он — свой. С душой. И рискует за других.

— Но Сигурд… Ульф… Они правы в своем роде…

— Сигурд мыслит как ярл. Он по-своему прав. Он видит карту, армии, границы. Ты мыслишь как… не знаю. Как-то иначе. Но мы-то с тобой за эту землю воевали. И за общее дело. Так что в следующий раз просто бери нас с собой. Чтобы таких, как вчера, не просто прогнать, а найти, поймать и на колья посадить, для острастки. Чтобы неповадно было.

Я смотрел на их суровые лица, озаренные огнем, и чувствовал, как камень катится с души. Искренность и готовность признать ошибку не ослабили мой авторитет. Напротив. Они его укрепили, перевели на новый, более глубокий уровень доверия и уважения.

Глава 18

Золото и багрянец…

Когда лето истаяло в жарком мареве и окончательно сдалось на милость осени, именно эти два цвета стали править на моем хуторе. Боги прошлись по воздуху наждачкой и заточили его до голубой прозрачности. Теперь он цеплялся за мои легкие северным холодком.

По утрам иней серебрил пожухлую траву у ручья да края деревянного колодца, — словно щедрый купец рассыпал мелочь на мою сельскую паперть.

Листья на березах горели червонным золотом и медью, отливая на солнце кровавым сиянием.

Я стоял на пороге своей новой кузницы, прислонившись плечом к косяку из толстенного дубового бревна, и вдыхал этот новый, преображенный мир.

Я, наконец-таки, чуял запах дыма ольховых поленьев, сладковатый дух опавшей, преющей листвы, терпкий аромат созревших где-то в саду поздних яблок… И, конечно же, неразбавленный букет СВОБОДЫ. Той самой, что я не выпросил, не вымолил, а выковал здесь своими руками, смешав с потом, кровью и железной волей.

Все мои парни — те самые, чьи раны я выжигал каленым железом и заливал хмельными отварами после кровавой бани у стен Гранборга, — давно уже оправились. Но никто не рвался обратно под тяжелое крыло Бьёрна…

Отмазывались, отнекивались, говорили, что погостят до тинга, «а там видно будет». Я лишь кивал и не спорил. Их верные топоры и крепкие спины были единственной реальной валютой, что удерживала границы моих владений от посягательств Сигурда и его шелудивого, ядовитого отпрыска.

За эти месяцы я не просто встал на ноги. Я вдавил этот хутор в землю так, что он стал ее продолжением — крепким, нерушимым, живым.

Но вернемся к кузнице…

Прошлую постройку я снес до основания. Новая же оказалась просторной светлой и сложенной из отборных смолистых бревен. Высокий потолок ловил удушливый дым и выплевывал его в широкую трубу. Настоящие окна пропускали дневной свет. Мягкий и рассеянный. Слюда заигрывала с ним в бирюзовом танце. Благо месторождение этого славного минерала находилось неподалеку.

Я полностью переделал меха — теперь это была продуманная система из двух сшитых кожаных полостей с деревянными клапанами. Она приводилась в действие ножной педалью. Я сам, по памяти, выложил горн из найденной в ручье огнеупорной глины. Ее я смешал с толченым камнем. Теперь я мог не просто орать «дай жару!», а контролировать его. Чуть приоткрыл заслонку — ровный жар для ковки, открыл на полную — белое каление для плавки. Точность — наше всё!

Именно в этой кузнице я и родился заново.

Первым делом я сделал инструменты: топоры, что не тупились и не зазубривались после трех ударов по сырому дереву; пилы с правильной, переменной разводкой зубьев; прочные и острые лемеха для сохи.

Потом перешел к оружию. Для себя. Не на продажу. Это была моя визитная карточка. Мой opus magnum.

Понятное дело, я не стал акцентировать внимание на кольчуге — ее бы пришлось плести целый год, да и защищала она слабовато. Я решил сделать пластинчатый панцирь, вроде тех, что носили римские легионеры, но он был адаптирован под местные реалии. Стальные пластины, тщательно откованные, отшлифованные, подогнанные друг к другу на прочных кожаных ремнях, блестели как кусочки зеркала на солнце. Нагрудник с ребром жесткости, наплечники, защита бедер — все это я вплел в единый замысел…

Легче кольчуги, повышенная подвижность, а защита — в разы лучше!

Шлем я выковал с откидной наносной пластиной и кольчужной бармицей, прикрывающей шею и плечи.

Дошло дело и до меча.

У меня получился полуторный клинок с утяжеленной рукоятью, чтобы можно было рубить и в одну, и в две руки. Не тяжеленный, неуклюжий брус, а изящная, сбалансированная, страшная полоса стали.

Я потратил неделю, просто подбирая состав, методом проб и ошибок, тычась в темноту… Закаливал не в воде, от которой сталь становилась хрупкой, а в растительном масле и тюленьем жиру — чтобы была твердой, но упругой. Потом долго правил лезвие на точильном камне, доводя его до бритвенной, злой остроты. Он лежал у меня на коленях по вечерам, пока я, уставший, сидел у огня и смотрел на танцующие языки пламени. Имя ему я пока не придумал. Он был просто Оружием. Продолжением моей воли.

Но хутор — это не только кузница и доспехи. Это еще и жизнь. Настоящая, бурлящая… Обустроенная!

Я запустил водяную мельницу на своем ручье. Проект был чертовски сложен. Пришлось мастерить редуктор из мореного дуба и бронзовых штырей, чтобы передать вращательное усилие с горизонтального вала на вертикальный, к жерновам.

Но она заработала!

Мощный, ровный гул, а не скрип и стоны ручных жерновов. Теперь не нужно было часами молоть зерно в ступах, стирая ладони в кровь. Мои поля, засеянные по системе трехполья дали урожай, какого в этих суровых краях и не снилось. Рожь колосилась густо, а крупное полновесное зерно звенело от живительной силы.

Я перемолол его на своей мельнице в муку. Не в ту серую, грубую труху с отрубями и шелухой, что была у всех. А в настоящую, мелкого помола…

Запах свежеиспеченного, пористого и румяного хлеба из моей новой печи сводил всех с ума в округе.

Не оставил я без внимания и свой скотный двор… Добавил к нему несколько выносливых коров и десяток овец с густой шерстью — породистых, сильных, не местных заморышей. Я выменял их на пару своих топоров и три кинжала у заезжих ботландских купцов.

Ко мне потянулись местные. Сначала робко, с опаской, косились на моих суровых друзей у ворот. Потом — все смелее, с надеждой.

— Рюрик, а нельзя ли нам зерно смолоть? Мы заплатим! Монетой или работой!

Я не отказывал. Брал недорого. Часто — просто за помощь в заготовке дров или в строительстве. Мой хутор быстро стал центром округи. Сюда несли зерно, здесь чинили инструмент, здесь спрашивали совета, как лучше сохранить урожай или вылечить хромую лошадь. Я невольно стал тем, кем должен был стать — просветителем. Избавителем от проблем. Точкой опоры.