Варяг I (СИ). Страница 44

Приложил раскаленное железо к кровоточащему месту.

Уши оцарапало короткое и злое шипение. Воздух мгновенно наполнился сладковатым, тошнотворным, непередаваемо-отвратительным запахом паленого мяса.

Женщина издала пронзительный, обрывающийся стон, ее тело выгнулось в неестественной дуге и затихло. Она окончательно потеряла сознание от болевого шока. Торгильс стоял как вкопанный, его глаза были выпучены, он наблюдал за этим жутким, почти языческим, инфернальным ритуальным действом, где я был и жрецом, и палачом, и последней надеждой.

Кровотечение прекратилось. Мгновенно. На месте фурункула зияла маленькая, аккуратная черная точка, окруженная обугленной плотью.

Я отбросил прут. Он с глухим, зловещим стуком упал на пол. Руки тряслись так, что я едва мог удержать тряпку. Промыл ужасную рану кипяченой водой и выжал последние, драгоценные остатки меда из небольшого берестяного туеска. Заложил чистую, хоть и грубую, прокипяченную ветошь. Вся процедура заняла не больше десяти минут, а я чувствовал себя так, будто провел сутки на веслах под палящим солнцем, на грани полного физического и ментального изнеможения.

Она выживет. Шансы были. Но какое-то время она будет хромать. Огромный уродливый рубец, который останется на всю жизнь, будет ныть на погоду и напоминать о сегодняшнем дне. Победа оказалась урезанной, ущербной, купленной ценой нового увечья. В этом мире, похоже, иначе и не бывало. Полных, чистых побед не существовало. Только сделки с болью, грязью и совестью.

Торгильс молча убирал окровавленные тряпки, сгребал в кучу окровавленную солому с пола, выносил ведро с отвратительным содержимым. Он старался не глядеть в мою сторону. Воздух в хижине, несмотря на распахнутую дверь, все еще был тяжелым.

Он глухо, не оборачиваясь, проговорил, и его голос показался мне плоским, как речной камень:

— Я думал, ты ее убьешь. Видел, как твои руки тряслись. Ты не похож на знахаря… Ты… просто делал, что мог. Как я на охоте, когда зверь ранен и страдает. Иногда… приходится добивать. Чтобы не мучился. А иногда… получается иначе.

Я мыл руки в деревянном тазу, с силой тер их золой и песком до красноты, до боли, но казалось, что под ногтями в поры навсегда въелся этот коричневатый оттенок и этот приторный запах паленой плоти и смерти.

— Я мог и не прийти, — сказал я, и это прозвучало глупее и банальнее, чем я хотел.

— И многие бы не пришли. Особенно от Бьёрна. Люди его крута, его ярлы… им дела нет до наших бед. Их заботы — война, добыча, власть, свои люди. Ты рисковал. Перешел границу. Зачем? Что тебе с того?

— Не знаю. Не смог иначе. Ты пришел с бедой, а я не смог пройти мимо. Словно меня за нутро дернуло.

Охотник обернулся. В его усталых глазах не было восторга или слепой, собачьей благодарности. Лишь тяжелое, выстраданное, суровое уважение, добытое ценой совместно пережитого кошмара и увиденной жестокой, неприукрашенной правды.

— Я этого не забуду. Если что — моя стрела за твоей спиной встанет. Слово охотника. Оно тут крепче клятвы на кольце.

Простая и честная формулировка. Без лишних клятв богам. Но от этого — еще весомее, еще ценнее. Это был первый, зыбкий, но такой важный мост, перекинутый через пропасть возможной вражды между уделами.

Ночь застала меня в той же хижине. Я не мог уйти, не убедившись, что кризис миновал, что жар спадает. Жена Торгильса спала беспокойным, но уже более крепким, исцеляющим сном, ее дыхание выровнялось, потеряло тот смертельно-хриплый оттенок.

Мы сидели с ним у огня, потягивая слабый, кисловатый хмельной напиток, больше похожий на брагу. Пили из одной деревянной чаши. Стресс, усталость и общее пережитое развязали ему язык. Разговор уже не шел о войне и ярлах, он скатился к простому, бытовому, и оттого еще более горькому горю.

— Наш ярл… Ульрик Старый… — начал Торгильс, уставившись на потрескивающие, стреляющие искрами поленья. — Болеет. Сильно. Годы берут свое. Ноги распухают, как гнилые, напитанные водой бревна; ходить не может, кричит по ночам от боли; стон стоит над всей усадьбой. Все зовут это «проклятием великана»… Сыновья его… один — глуп, как пробка, только и смотрит, как бы жрать да спать, другой — жаден, как крыса, только о добыче, да богатстве, да власти и думает. Дерутся между собой за наследство, за место умирающего отца, а народ наш забыт, брошен на произвол судьбы. Все ждут, куда качнется ветер. К Бьёрну ли, к Харальду ли… Лишь бы порядок был. Лишь бы сильная, справедливая рука нашлась. А то скоро и мы, и они сожрем друг друга, как падальщики на помойке.

Я слушал, отхлебывая кислую брагу, и в голове, поверх физической усталости, поверх тошнотворного воспоминания о запахе паленого мяса, начала складываться новая, совершенно иная карта. Стратегическая, тонкая, многослойная, сплетенная из человеческих слабостей, пороков, страданий и страхов.

Ульрик — не военный противник, не безликий враг на карте. Он — больной, слабый, страдающий старик, сидящий на золотом, но шатком троне. Его ахиллесова пята — не меч в руке, не количество воинов, а адская, выматывающая боль в суставах. Подагра… «Проклятие великана»… Классика.

Это было интересно.

Мысль зажглась, как искра в очаге. Настойка ивовой коры… В ней есть салициловая кислота, примитивный предок аспирина… Отвар каких-то местных трав с противовоспалительным эффектом… Правильная диета…

Предложить ему лечение, уход и облегчение в обмен на нейтралитет? А может, и на большее? На союз? Иметь ярла в должниках всегда полезно. Особенно, если этот ярл — потенциальный враг.

* * *

Сигурд Крепкая Рука сидел в своей горнице в Гранборге. Высокое кресло скрипело под его грузным задом. Он скомкал в своей мощной ладони тонкую берестяную грамотку с лаконичным донесением лазутчика. Его лицо исказила настоящая холодная ярость. Тишину в помещении нарушал лишь мерный, убаюкивающий треск поленьев в очаге да тяжелое дыхание ярла.

— Он что, Одином себя возомнил⁈ — его низкий голос наконец прорвался наружу, прокатившись гулом по бревенчатым стенам. — Самовольно! Без спроса! Без моего благословения! Пересек границу! Шагнул на земли Ульрика! Сейчас! Когда Харальд Прекрасноволосый точит мечи на всех нас, собирая силу по всем заморским фьордам! Этот выскочка-самоучка, этот знахарь-скальд, этот… дурак! Он одним своим неосмотрительным поступком может спровоцировать войну на два фронта! Нас и так могут раздавить, как виноград под прессом!

Он думает, что играет в героя? Он лечит какую-то бабу какого-то лесного оборванца и не видит картины целиком! Он не понимает, что одно неверное движение, один слух, одна провокация — и на Буян, и на мои земли, с севера и с юга уже обрушатся две армии! Его авантюризм, его «милосердие»… Его порывы, его непредсказуемость — угроза установленному порядку! Его пора приструнить… Жестко. Быстро. И решительно.

— Ульф!!!

* * *

Дорога назад, в сторону Гранборга, казалась бесконечной. Я брел по лесной тропе, едва переставляя ноги, спотыкаясь о корни и камни. Мысли путались, тело ныло от усталости и перенапряжения. Я почти не видел дороги, проваливаясь в короткие, тревожные моменты забытья на ходу, и меня каждый раз вздрагиванием возвращала реальность — холодный ветер, хруст ветки под ногой, вой далекого волка.

Ночь стелилась за мной рваным плащом. Я уже начинал жалеть, что не послушался охотника и отправился в путь в гордом одиночестве. В такие моменты я старался вспомнить благодарное лицо жены Торгильса. Это бодрило…

Но в какой-то момент из-за стволов вековых сосен на меня навалились тени: несколько крепких мужчин в темных плащах. Их лица скрывались под толстым слоем сажи и грязи.

Они действовали молча и слаженно, без единого лишнего звука. Дубинки, обтянутые кожей, со свистом обрушились на спину, под колени. Я попытался вырваться, инстинктивно рванулся к ножу за поясом, но силы были на исходе, реакция замедлена усталостью и шоком. Меня повалили лицом во влажную, смердящую прелыми листьями и грибами лесную грязь.