Варяг I (СИ). Страница 42

Мы возились с огромным, прямым и невероятно тяжелым бревном — идеальным для оси будущей мельницы. «Хлебная толчея» — самое безумное и самое важное мое начинание.

Воинам, привыкшим рубить и крушить, а не созидать, эта затея казалась дикой. Особенно — после зарядки. Но они видели мой запал и мою уверенность. Видели уже готовые инструменты, что я успел выковать в своей крошечной, но уже работающей кузнице из того самого кричного железа. Не абы что, а добротные, надежные гвозди, скобы, топоры с продуманными, удобными рукоятями.

— Рюрик, да это же… это же лучше, чем у моего отца было! — один из них, тот самый Брани, покрутил в руках новый топор с неподдельным удивлением и зачарованным уважением.

В этом и был секрет. Прогресс начинается с малого. С удобного топора. С ровной, прочной доски. С веры в того, кто ведет вперед, а не тащит назад.

Поздним вечером я зашел в сенник. Вернее, в то, что я постепенно превращал из вонючего хлева в подобие человеческого жилья для своих раб… Для своих людей.

Старик сидел на чистой соломе, опираясь спиной о стену. Его дыхание уже не было хриплым и прерывистым, ребра потихоньку срастались. Юноша молча, с неожиданным усердием, чинил порванную сеть.

Я поставил между ними деревянную миску с дымящейся похлебкой из ячменя и вяленой оленины и две кружки с легким березовым соком.

— Как вас зовут? — спросил я просто, опускаясь на корточки перед ними.

Они вздрогнули, как зайцы, и подняли на меня испуганные глаза. Во взгляде старика я приметил недоумение и какую-то старую, застарелую, въевшуюся в душу боль.

— Торбьёрн… — просипел он, будто извиняясь за свое имя, за то, что он вообще посмел его иметь.

Юноша продолжал молчать. Потом, под моим спокойным, выжидающим взглядом, все же пробормотал еле слышно:

— Эйнар…

— Торбьёрн и Эйнар, — повторил я твердо, давая им понять, что запомнил и что это важно. Это не была слабость или сентиментальность. Это была тонкая, но прочная стратегия. Страх — ненадежный союзник, он обращается против тебя при первой же возможности. Преданность, выкованная из уважения и надежды — вот настоящий фундамент.

— Я сам когда-то был рабом. Носил ошейник… Служите мне честно. И вы тоже станете свободными. Даю вам слово!

Я вышел, оставив их с едой и с новыми, невероятными, будто взрывными для них мыслями. В их взглядах, устремленных мне вслед, уже не было пустоты или животного страха. Была настороженная, робкая, но уже живая надежда. Самая прочная основа для будущей верности.

После тяжелого трудового дня я решил устроить небольшой пир.

Длинный дом, который пах свежей смолой и новым деревом, оглашался радостным гомоном, смехом и глухим стуком кружек о край стола. Я угощал всех своим «великим секретом» — кусками баранины, вымоченными в отваре диких горьких трав с чесноком и зажаренными на углях до хрустящей корочки. «Шашлык по-рюриковски». Викинги были в полном восторге и постоянно требовали добавки.

В какой-то момент атмосфера веселья достигла своего пика. Все были сыты, довольны работой, чувствовали плечи друг друга, эту новую, рождающуюся связь. И тогда я взял в руки купленную накануне лиру.

И запел. Не о подвигах богов или героев. О любви. О прекрасной деве, о благородном, но бедном воине и о коварном, могущественном злодее, что захотел силой разлучить их. Песня была простой, мелодичной, с хорошим, ясным концом:

'Где фьорд ломает волны моря,

Где пена лаской шьёт прибой,

Там витязь жил, не ведал горя —

Любил одну — считал судьбой…

Закатный луч коснулся девы —

Огнём закутана коса.

Глаза — сияние Венеры.

Как утро Севера, светла.

Любовь меж ними крепким камнем

Сложилась в вечности утёс.

Настолько прочный, что преданьем

Их путь живительный порос…

Но ярл, чей взор был полон злобы,

Чей сын хотел девицу взять

К себе в натруженные жёны,

Решил героя повязать.

На пир позвал он, клялся в дружбе,

Как змей, таящийся в цветах…

А викинг добрый безоружный

Смеялся с ядом на устах…

Злой ярл отравой смазал кубок,

И юный воин пал без сил.

Девице боль сожгла рассудок,

С утеса бросилась в настил

Холодных вод морской пучины —

Там умерла, нашла покой

В объятьях мертвого мужчины —

Того, кто был ее судьбой.'

Когда последняя нота отзвучала, я с горьковатой улыбкой посмотрел на своих гостей.

— Словно про меня да про Астрид с Буяна. Только злодей у нас, к сожалению, не сказочный.

В зале повисла напряженная тишина. Потом ее взорвал гром возмущения и гнева.

— Что⁈ Кто смеет? Дай нам имя, Рюрик, имя!

— Ульф, сын Сигурда, — выдохнул я, делая вид, что с трудом сдерживаю эмоции. — Его отец уже благословил этот союз. Не спросив ни деву, ни… ее сердца.

Первым, опрокинув скамью, вскочил Эйвинд. Его лицо перекосила настоящая, неподдельная ярость.

— Сигурд решил своего сынка на твоей женщине женить⁈ Да он что, совсем богов не боится? Спросил бы сначала, как наши топоры на его башке буду сидеть!

Его яростный крик подхватили другие. Те, кого я лечил, с кем пахал мерзлую землю, с кем строил этот дом.

— Мы с тобой, Рюрик! Решать будет дева, а не старый хитрец! На тинге всем покажем, что ты с нами! За тебя горой встанем!

Я смотрел на их разгоряченные верные лица. Союз был скреплен. Личной преданностью и обоюдной ненавистью к общему врагу. Этот памфлет, вырванный из сердца, заработал с ужасающей эффективностью агитационной машины…

Когда сумерки сбрызнули хутор густым тёмным мёдом, из чащи леса, спотыкаясь о корни и хватаясь за стволы сосен, вывалился запыленный, оборванный и смертельно испуганный человек. Он был одет в потертые, пропахшие потом и дымом штаны и кожаную куртку бедного охотника. Его глаза, дикие, выпученные, бегали по сторонам, полные немого ужаса.

Он упал на колени прямо перед моим крыльцом, едва не воткнувшись лицом в холодную землю.

— Лекарь! Где тут лекарь Рюрик⁈ — его голос срывался на визгливый, отчаянный шепот.

Я вышел из дома, отложив в сторону тесло.

— Я Рюрик. В чем дело, путник?

— Жена… — он захлебнулся, закашлялся. — Жена умирает. Лихачка ее бьет, огнем пышет, бредит… Местные знахари… все перепробовали. Все соки, все заговоры… Бессильны. Слышал я… слышал о тебе. Люди шепчутся. Чудо-целитель с юга. Прошу… умоляю… — он схватил меня за край плаща, и его пальцы дрожали, как в лихорадке. — Я из владений ярла Ульрика. Живу на самой границе. Знаю, что сейчас вы не очень ладите… но идти больше не к кому! Она умрет!

Эйвинд, стоявший рядом, тут же нахмурился, сжал мое запястье железной хваткой.

— Это может быть ловушка, Рюрик. Чуешь? Как пахнет? Подослали лазутчика. Заманят в глубь чащи, в земли Ульрика, и прирежут как щенка. Не ходи.

Я посмотрел на охотника. На его исступленное, искреннее от тревоги лицо. Нет, это не ложь. Это был настоящий, животный страх за близкого человека.

— Я не откажу тому, кто в помощи нуждается, — твердо сказал я, высвобождая руку. — И пусть Ульрик Старый увидит, что с земель Бьёрна несут не только меч и пожар. Эйвинд, держи оборону здесь. А я скоро вернусь.

Не слушая его возражений и проклятий, я схватил свою походную сумку, где всегда были соль, редкие высушенные травы и баночка целебного меда. И шагнул в сгущающиеся, враждебные сумерки, навстречу неизвестности и возможной ловушке.

* * *