Княжна Екатерина Распутина (СИ). Страница 16

— Вот теперь точно будет о чем рассказать в академии, — съязвила я и, с гордо поднятой головой, спокойно покинула покои.

Едва успела я переступить порог своей комнаты, как в них вихрем ворвалась Софья, а следом за ней — и две ее дочери.

— Что ты натворила в покоях Алены⁈ — голос ее звенел от ярости, казалось, еще немного, и пол под ногами затрещит.

— Я сделала то, что было в моих силах, — ответила я, сохраняя невозмутимость и скользнув равнодушным взглядом по девочкам, этим двум маленьким копиям матери.

Длинные светлые ресницы, словно тончайшие кисти, обрамляли их выразительные голубые глаза. Аккуратные носики, крохотные ротики — всё это придавало им вид изящных кукол. Василиса же вступала в пору зрелости. Грудь ее уже тронули округлые полушария, едва ли второго размера, талия тонка, как лоза. До материнских форм ей еще далеко, но первые признаки широких, соблазнительных бедер уже проступали сквозь ткань платья. Алена же, в отличие от сестры, оставалась плоской, как доска. Да и что тут удивляться? Ей всего тринадцать, и в глазах ее порой мелькала зависть, когда она смотрела на расцветающую сестру.

— Я смотрю, ты с гонором да остра на язык, — протянула Софья, в голосе её зазвучали стальные нотки. — Ничего, и не таких строптивиц усмиряла, шелковыми становились. Раз перину поднять тебе не под силу, значит, двор мести будешь да моим девочкам прислуживать. А вздумаешь еще что-нибудь выкинуть — останешься без еды. Голод хорошо отрезвляет ум.

Я лишь пожала плечами, не удостоив вопросом, откуда она знает, что голод влияет на ясность ума. Лишний скандал мне сейчас был совсем некстати. Голод тоже не прельщал. До сих пор иногда хотелось про запас припрятать кусок недоеденного хлеба. Но просить Хромуса таскать мне снедь исподтишка означало заложить зерно воровства в его крохотное сознание. И без того стоило огромных усилий внушить ему, что красть сафиры — дурной тон.

Дворник Серафим, словно добрый волшебник, смастерил мне из тонких прутьев метлу, точно по моему росту. Научил премудростям подметания, и я с энтузиазмом принялась за дело. Сперва труд показался забавой, но вскоре ладони пронзила острая боль, сменившаяся нестерпимым зудом. Взглянув на руки, я с изумлением увидела вздувшиеся, лопнувшие волдыри, саднившие немилосердно.

Вскинув голову, я окинула взглядом пустой двор, но спросить, что за чертовщина со мной приключилась, было не у кого. Прислонив метлу к шершавому стволу яблони, побрела к дому, но на крыльце, словно коршун, поджидала Софья. Наверняка следила, не спуская глаз.

— Почему работу бросила? — процедила она ледяным тоном.

Я молча протянула ей ладони, беспомощно разводя руками:

— У меня с руками что-то неладное. Может, к целителю обратиться?

— Нечего Анатолия Радионовича по пустякам беспокоить. От мозолей на руках еще никто не умирал. Вечером Глафира лопуха привяжет, к утру всё заживет.

Связываться с разъяренной фурией не было ни малейшего желания. Я обреченно вернулась к своему орудию пыток, вцепилась в шершавое древко и, закусив губу, сдерживая рвущийся наружу стон, вновь принялась за проклятую работу. Руки налились свинцом, каждый взмах отдавался мучительной болью, а в голову настойчиво заползали крамольные мысли о дерзком побеге из этого ада.

— Довольно! — рявкнула Софья, и я судорожно вздохнула, чувствуя, как долгожданное облегчение волной окатывает всё тело. — Ступай в дом. Примешься за влажную уборку.

Капиталина, еще одна служанка в доме Соловьевых, высокая, статная женщина лет сорока, с роскошной гривой темно-русых, непокорно вьющихся волос, чуть вздернутым носом и губами цветом спелой вишни, подавая мне ведро с водой и тряпкой, смотрела на меня черными, как смоль, глазами, в которых плескалась толика жалости.

— Софья Николаевна велела тебе вытереть подоконники в гостевых, обеденных залах, а затем пройтись по второму разу по плинтусам в доме.

Я пожала плечами и принялась за работу. Отжать тряпку для меня казалось невыполнимой пыткой, и уже догадалась, что Софья нарочно устроила мне это испытание. Каждая ранка на ладонях взбунтовалась, отзываясь нестерпимой болью и жгучим покалыванием.

Смахнув предательски сбежавшую слезинку, я принялась вытирать подоконники. Величавые напольные часы с мерным маятником, расположенные на первом этаже в холле, отбили один удар, гулким эхом разнесшийся по дому, напоминая домочадцам и слугам о приближении обеда.

Бросив грязную тряпку в ведро, я побрела на кухню, словно приговоренная. Сегодня мне предстояло разделить трапезу со слугами. Семь женщин, отмеченных печатью возраста и забот, и девять мужчин, с нескрываемым любопытством в глазах, уже расселись за длинным столом.

Едва поздоровавшись, я опустилась на край стула, застыв в ожидании, когда в мою тарелку плеснут первое.

— Чего расселась, барышня? — процедила сквозь зубы блёклая женщина лет тридцати. Тощая фигура, грудь — два жалких бугорка, лицо — серое и невыразительное. — Здесь тебе не княжеский стол, прислуживать никто не будет. Бери половник да наливай сама.

Я взглянула на кастрюлю, одиноко стоявшую в центре стола. Попытка дотянуться до нее оказалась тщетной — расстояние казалось непреодолимым. Взяв тарелку, я робко посмотрела на молодого мужчину лет двадцати пяти, сидевшего рядом, и тихо попросила:

— Налейте мне, пожалуйста, супа.

Он засуетился, вскочил со своего места и, исполнив мою просьбу, бросил испепеляющий взгляд на язвительную особу.

— Спасибо, — прошептала я, наблюдая, как передо мной появляется дымящаяся тарелка.

Снова опустившись на стул, я взяла ложку, но, глядя на поднимающийся пар, поняла, что не смогу проглотить ни ложки. Рука предательски дрожала, опасаясь расплескать этот манящий ароматный суп. С тяжелым вздохом я отложила ложку, выхватила со стола кусок черствого хлеба, спрятала его в карман фартука и поднялась со стула.

— Что, аппетита нет? — прошипела блёклая ехидна, одарив меня злобной ухмылкой.

Я ничего не ответила, лишь мои губы тронула усталая улыбка, и двинулась к выходу.

За спиной зашипели слуги, но гадюка на них злобно огрызнулась: — Пусть поварится в нашем котле, узнает, каково это родиться без статуса — гнуть спину от зари до зари перед господами.

Я не могла оставить это без внимания. Замерла в дверном проеме, обернулась и взглянула на нее в упор: «Не понимаю, почему вы вымещаете на мне свою неудавшуюся жизнь. Свое прошлое я помню лишь смутно, до последнего вздоха за мной ухаживала няня. И поверьте, сейчас мне тоже не сахар — жить в чужом доме и исполнять капризы Софьи Николаевны. Как видите, иногда титул ровным счетом ничего не значит».

Слушать пересуды слуг не было больше сил. Я бежала в свою комнату, где, обессилев, рухнула на кровать, пытаясь вызвать ускользающую магию, водила рукой то над одной ладонью, то над второй. Хотела исцелить опухшие пальцы, но, как ни старалась, магия не откликалась на мои мольбы.

Вернувшийся с охоты Хромус, словно тень, промелькнул мимо, лишь успев показать мне желтый сафир и похвастаться, что убил жакроба. И тут же исчез в своем укромном тайнике. Я же, откинувшись на подушки, смотрела на свои ладони, истерзанные болью, и размышляла о побеге. Куда бежать? Я не знала. С головой погрузившись в книгу о магии, совсем не потрудилась узнать о местности, где оказалась. Да и дадут ли мне далеко уйти? Сомневаюсь. Поймают, вернут и накажут, чтобы другим неповадно было. Пожаловаться некому. Весь дом превратился в безмолвных наблюдателей моей муки, вызванной злобой второй жены боярина. Нужно время, чтобы узнать, где находится ближайший город. Может, там есть приют для сирот. А если нет, то, возможно, слуги порядка помогут мне добраться до нужного места. Хотя, кто знает, вдруг они вернут меня обратно в усадьбу, узнав, откуда я сбежала.

Хромус вернулся из тайника, и его взгляд, мечущийся, как испуганная птица, впился в мое лицо. Затем он замер, словно громом пораженный, уставившись на мои ладони. В его глазах читалось немое изумление. Очнувшись от оцепенения, он несмело коснулся лапкой багровых, пылающих ран. От моего болезненного шипения он отпрянул, как от огня.