Двое. Рассказ жены Шостаковича. Страница 2

Впервые «Леди Макбет» представили зрителям в родном городе Шостаковича Ленинграде, в Малом оперном театре, бывшем Михайловском, в январе 1934-го. И через два дня в Москве в Музыкальном театре Немировича-Данченко – под названием «Катерина Измайлова». После ленинградской премьеры маршал Тухачевский сказал дирижеру Самуилу Самосуду: «Эта музыкальная трагедия станет первой советской классической оперой». После московской Станиславский прислал Немировичу-Данченко телеграмму: «Если он гений, это отрадно!»

Так, чередуя имена, и пойдет сочинение Шостаковича по миру – Нью-Йорк, Лондон, Прага, Стокгольм, Цюрих, Буэнос-Айрес… За 1935 год только что созданную оперу молодого композитора поставили на лучших мировых сценах.

Отца вызвали в Большой дом – так в Ленинграде называли здание НКВД на Литейном проспекте; он сказал, что вечером вернется. Но он не вернулся, ему дали политическую 58-ю статью и отправили на Север, в Каргопольлаг. Я его очень любила. Вообще он из Белоруссии, семья его из села под Пинском. Звали его Антон Казимирович Супинский. Моя девичья фамилия – Супинская. Он мне потом рассказывал, что они переселились из Польши при Стефане Батории, когда осваивали эти земли, и те, кто желал, получали мелкое шляхетство и кусок земли. Дома они говорили по-польски – дед требовал; в деревне все вокруг – по-белорусски, ну и русский он выучил. Семья была большая, жили они бедно. Он вспоминал, что пас коз у пана. А потом его старшие братья, которые ходили на заработки, скинулись ему на учебу, он выучился и стал преподавать детям в трехклассной земской школе. Отец попал еще на Первую мировую войну, но ненадолго, потому что началась революция. Он был прапорщик, перешел в Красную армию и уже с красными вошел в Витебск. После Гражданской войны стал там жить и преподавать, руководил бывшей гимназией. Моя мать окончила эту гимназию, они полюбили друг друга, поженились и уехали в Ленинград. Им пришлось покинуть Витебск, потому что мой дедушка был ортодоксальный еврей Мендель Еселевич Романов, родом из белорусского села Романовка. В семье было три дочери. Они их назвали Берта, Лея и Ривка. И он проклял мою мать Берту за то, что она вышла замуж за нееврея.

Мой папа затем окончил несколько институтов и стал этнографом. Когда я родилась, он возглавлял Белорусский отдел Этнографического музея, который находился в специально выстроенном, очень красивом здании с колоннами, бок о бок с Русским музеем, и до 1934-го был его филиалом. Мы жили в доме Русского музея на углу Инженерной и Садовой.

Много десятилетий спустя мне довелось прочесть папино дело. Друг Дмитрия Дмитриевича композитор Веня Баснер писал музыку к военным фильмам, его уважали в Большом доме, и он договорился, чтобы мне его показали. Я пришла к ним в местком, военный принес дело моего отца, и те два часа, что я читала, он сидел, не сводя с меня глаз, видимо, боялся, что я что-нибудь оттуда выдеру. Так я узнала, что у нас был обыск, пока я спала, и за что его арестовали. В 1937-м их взяли втроем – директора Этнографического музея, еще одного сотрудника и папу, обвинили в том, что они якобы хотели убить товарища Сталина и организовали группу, которая должна была это совершить. И надо же сказать, что те двое признались: один – что он японский шпион, другой – что еще какой-то шпион, и их расстреляли. А он нет, ни в чем он не признался и ни на кого не дал показаний. В конце концов ему предъявили только то, что он делал в музее выставку и представил жизнь крестьян до революции богаче, чем после нее. Кроме того, на каком-то экспонате была свастика, хотя это же старинный, не только фашистский знак. За это его отослали в лагерь на 8 лет.

Мать очень тяжело переживала арест отца. Она его очень любила. Хлопотала, хлопотала и заболела. Она собиралась ехать со мной на дачу, но ее положили в Ленинградский институт скорой помощи и еще повели меня с ней попрощаться. Оперировал ее сам Джанелидзе, которого потом назначили главным хирургом Военно-морского флота СССР. Я теперь часто езжу по Большому проспекту Петроградской стороны, и всякий раз мимо этой больницы. Мама там умерла.

До болезни она учила взрослых грамоте и письму на фабрике. Когда она умерла, эта фабрика взяла надо мной шефство и мне приволокли ящик елочных игрушек. Ее похоронили на старом ленинградском кладбище.

Вот у Бродского: «Еврейское кладбище около Ленинграда. / Кривой забор из гнилой фанеры. / За кривым забором лежат рядом / Юристы, торговцы, музыканты, революционеры…» Вот это то кладбище, где мама похоронена.

Тем временем Шостакович

26 января 1936 года на сутки заехал в Москву перед гастролями в Архангельске. На гребне триумфа «Леди Макбет» поставили в Большом театре. И вечером ему позвонил замдиректора Большого театра и потребовал немедленно прийти в филиал. Там, на улице Большая Дмитровка, в здании нынешнего Театра оперетты, давали его оперу. В правительственной бронированной ложе, справа от оркестровой ямы, вблизи от оглушительных духовых и ударных, сидели Сталин, Жданов и Микоян. Сталин был скрыт от публики шторой, но из директорской ложи напротив Шостакович видел, как вся троица смеялась. В антракте Сталин не пригласил его в свою ложу и покинул театр, не дожидаясь аплодисментов в финале. Прямо из театра потрясенный Шостакович уехал на вокзал.

В полночь поезд увез его в Архангельск. Существует легенда, что там, прямо на перроне, он купил в газетном киоске ту злосчастную газету «Правда». На самом деле это случилось на следующее утро в холодной архангельской гостинице. Он открыл газету и увидел свой приговор: «Сумбур вместо музыки». Его обвиняли в «перенесении в оперу „мейерхольдовщины“» и прочих грехах. Он ждал ареста, и от бесконечного обсуждения статьи в Ленинградском союзе композиторов уехал в Москву, к Мейерхольду.

В то время он сказал своему другу и секретарю Гликману: «Если мне отрубят обе руки, я буду все равно писать музыку, держа перо в зубах». Его заставили снять Четвертую симфонию с премьеры, но уже через год Ленинград и Москва рукоплескали Пятой.

В его ближнем кругу шли аресты и расстрелы. В октябрьскую ночь 1936-го по так называемому «пулковскому делу», когда были арестованы около 100 ученых, увезли в Большой дом мужа его сестры Марии выдающего физика Всеволода Фредерикса, а сестру сослали как члена семьи врага народа. Фредерикс умер в 43-м году в тюремной больнице в Горьком. По тому же делу арестовали мать жены Шостаковича астронома Софью Вазар и отправили в лагерь под Карагандой. Арестован и расстрелян поэт Борис Корнилов, чью «Песню о встречном» на музыку Шостаковича распевала вся страна. Забрали и выслали в Семипалатинск подругу семьи Галину Серебрякову, жену первого наркома финансов Григория Сокольникова, – «за потерю бдительности и связь с врагом народа».

Тучи совсем сгустились над Шостаковичем, когда 22 мая 1937 пришли за маршалом Тухачевским, его почитателем и покровителем. К нему Шостакович бросился после «Сумбура вместо музыки», и Тухачевский отважился написать в его защиту письмо Сталину.

Летом 1939 был арестован Мейерхольд. Не в Москве, в Ленинграде, куда он приехал готовить выступление студентов-физкультурников Института Лесгафта для июльского парада на Красной площади. Мейерхольда увели в 9 часов утра 20 июня из его ленинградской квартиры на Набережной реки Карповки, 13, которую он получил несколько лет назад, неподалеку от дома Шостаковича на Кронверкской улице. И судьбе было угодно, чтобы за несколько дней до ареста они встретились. Спустя десятилетия Шостакович рассказывал:

«Последняя встреча произошла в доме, где я жил в Ленинграде. Никого у меня в доме не было. Семья была на даче за городом. А вышло, что я никак не мог открыть свою собственную квартиру: с ключом что-то у меня там случилось. Потом я вдруг смотрю – идет Всеволод Эмильевич, поднимается по лестнице. Шел он на этаж выше, там жил такой чемпион СССР по гимнастике Николай Серый. Он, значит, вместе с ним должен был ставить физкультурный парад. И вот увидел, застал меня за таким занятием, когда я ковырялся в замке. И вместе с Всеволодом Эмильевичем, мы открыли дверь… Мы договорились так, что завтра или послезавтра он ко мне придет. Но он не пришел – уже, так сказать, по причинам таким… Я звонил (он оставил мне телефон), и мне какой-то посторонний голос ответил, что его нет. И вот я тогда узнал, что он был арестован. Вот это была такая последняя встреча, трагическая встреча».