Концессионер (СИ). Страница 5

Когда Загоскин, отчаявшись достучаться до их сердец, закончил, я попросил слова.

— Господа купцы, — начал я, обращаясь не к их совести, а к их главному богу — прибыли. — Михаил Васильевич говорил о высоких материях. А я скажу вам по-простому. Университет — это не про книги. Это про деньги.

По залу прошел удивленный шепоток.

— Это про горных инженеров, — продолжал я, — которые приедут к вам на прииски и найдут новые золотые жилы. Про юристов, которые составят для вас такие договора, что ни один чиновник не сможет к вам подкопаться. Про врачей, которые не дадут вашим рабочим умирать от цинги. А ваши дети? Вы хотите, чтобы они всю жизнь провели здесь, в золотой, но грязной клетке? Чтобы ходили по немощеным тротуарам, рискуя сломать ногу, и выписывали каждый гвоздь и каждый веер для своих жен из Парижа? Университет, господа, — это не расход. Это самая выгодная инвестиция в наше общее дело.

Я взял со стола подписной лист.

— Я, со своей стороны, вношу первый взнос.

И, подойдя к столу, каллиграфическим почерком вывел: «Сто тысяч рублей серебром».

Прямо скажем, я ожидал, что мой жест подстегнет остальных. Но в ответ — тишина: почтенные купцы мялись, переглядывались. Кто-то пробормотал, что они уже недавно «скидывались» на открытие технического училища, «и хватит с них». Загоскин стоял бледный. Похоже, наша затея проваливалась.

И в этот самый миг двери зала распахнулись, и в помещение, весь окутанный паром, быстрым, хозяйским шагом вошел Сибиряков. Не раздеваясь и не обращая внимания на швейцара, он подошел прямо к столу, бегло глянул в подписной лист и резко повернулся к собравшимся. Полы его роскошной собольей шубы развивались, роскошная меховая шапка лихо была заломлена на затылок. Он обвел зал гневным, тяжелым взглядом, задержав его на мне, и на его лице было написано все, что он думает о собрании, и обо мне в частности.

— Слыхал я тут про вашу затею, — пророкотал он. — И что же я вижу? Столичные господа, «шелкоперы», — он выразительно посмотрел на меня, — готовы радеть за наш край. Многотысячные суммы подписывают во основание университета. А мы, сибиряки, иркутяне, сидим да бороды чешем? Стыдно, господа!

С этими словами он взял у опешившего Загоскина подписной лист, макнул перо в чернильницу и широким, размашистым почерком, рядом с моим именем, вывел: «Двести тысяч рублей».

Это подействовало лучше любых речей. В зале ахнули. Если уж сам Сибиряков, первый скупец и прагматик Иркутска, швыряет такие деньги на «бесполезную» науку, значит, в этом действительно что-то есть!

— Эх, была не была! — крякнул Лопатин и, протолкнувшись к столу, тут же вписал рядом «пятьдесят тысяч».

И процесс пошел. Не желая отставать от конкурентов, к столу потянулись и Баснин, и Трапезников, и остальные. Тугие сибирские кошельки, нехотя, со скрипом, но все же раскрывались.

Пока происходила подписка, я стоял и смотрел на Сибирякова. Он тоже взглянул на меня — холодным, трезвым взглядом волка, который, ненавидя своего сотоварища, объединился с ним, чтобы завалить большого зверя. Наше личное противостояние никуда не делось. Но сегодня, в этом зале, мы оба, каждый по своим причинам, служили Сибири.

Успех с подпиской окрылил Загоскина. Он был счастлив, как ребенок, и, провожая меня из губернаторского дворца, без умолку строил планы о будущих факультетах и профессуре.

— Спасибо вам, Владислав Антонович! Вы сегодня сделали для Сибири больше, чем все министры за десять лет!

— Это только начало, Михаил Васильевич, — ответил я. — А теперь, если позволите, вернемся к моим, более приземленным делам. Как продвигаются расчеты по бумагам Сибирякова?

Он тут же посерьезнел.

— Почти готово. Я сидел над ними всю ночь. Завтра утром полный отчет будет у вас. И смею заверить, — в его глазах блеснул хищный огонек, — цифры вас весьма позабавят.

На следующий день курьер доставил мне в гостиницу толстый пакет. Внутри, на гербовой бумаге, аккуратным, бисерным почерком Загоскина была изложена вся подноготная экспедиции Сибирякова. Первый же взгляд на них несказанно меня порадовал: Михаил Васильевич, используя свои знания казенных расценок и средних рыночных цен, разнес смету моего оппонента в пух и прах. По его данным, реальные расходы Сибирякова на людей, фураж и перевозки составили не шестьсот тысяч, как тот заявлял, а всего сто сорок семь тысяч рублей. Почти вчетверо меньше!

С этими бумагами я, не теряя времени, отправился в Иркутский губернский суд, чтобы подать иск о мошенничестве. Меня принял секретарь Гражданской палаты, маленький, похожий на мышь чиновник в засаленном сюртуке. Он долго и брезгливо изучал мои бумаги, а затем поднял на меня свои водянистые глазки.

— Де-ело-то ваше, господин Тарановский, сложное, — процедил он, растягивая слова. — Запутанное. Тут следствие надобно проводить, свидетелей опрашивать… А господин Сибиряков, — он многозначительно кашлянул, — персона в городе весьма уважаемая. Так что дело ваше, боюсь, ляжет в очередь. В общую. Может, к весне и начнем потихоньку…

Я слушал его и понимал, что попал в вязкое, непроходимое бюрократическое болото. Ждать весны было равносильно поражению. Нужен был человек, который знал все подводные камни этого болота.

Не теряя времени, я тут же отправился к Лопатину. Тот, выслушав меня, лишь хмыкнул.

— Известное дело! Вся наша судебная братия у Михал Александрыча с руки кормится. Тут напрямик не пройдешь… тут щуку надобно. И есть у меня на примете такая «щука».

Он тут же послал за местным стряпчим, прозванным в купеческих кругах «Иркутским Крючкотвором». Этот сутяга, мелкий, юркий, с бегающими глазками, взялся за дело с азартом гончей, почуявшей зверя. Пробежав глазами мои бумаги и расчеты Загоскина, он потер руки.

— О-хо-хо, какое дело знатное! — проскрипел он. — Какое вкусное! Тут не на один месяц тяжбы хватит! Сделаем, господин хороший, все сделаем! Запустим бумагу по всем инстанциям, жалобу в Сенат напишем, свидетелей подкупим… э-э-э… то есть, найдем. К весне ваш Сибиряков у нас как миленький будет!

— Мне нужно не к весне. Мне нужно через две недели, — отрезал я.

Стряпчий поперхнулся.

— За две н-недели⁈ Да это ж никак невозможно!

— Это ваша забота, — сказал я, кладя на стол перед ним пачку ассигнаций. — Чтобы к моему отъезду дело уже было запущено и обратного ходу не имело.

Пока Лопатин со своим юрким стряпчим закручивали маховик судебной войны против Сибирякова, меня все сильнее терзала другая, куда более насущная проблема. Время уходило. Зима вступала в свои права, и я с ужасом понимал, что застреваю здесь, в этом сытом, самодовольном Иркутске, в то время как все мои настоящие дела были там — на ледяных просторах Бодайбо, в амурской тайге и в далеком Петербурге.

Нужно было ехать. Ехать немедленно, по свежему санному пути, пока не ударили настоящие, сковывающие любое движение морозы. Нужно было в столицу — оплачивать и заказывать новое оборудование, встречаться с Кокоревым.

Нужно было на Бодайбо — контролировать расследование, помогать новой администрации.

Нужно было наконец-то встретиться с Ольгой…

Но я не мог. Подписка о невыезде, которую я дал генерал-губернатору Корсакову, держала меня здесь крепче любой тюремной цепи. Я был вроде бы свободен, богат, влиятелен, мог снять лучший номер в гостинице, обедать во французской ресторации, швыряться деньгами направо и налево. Но я не мог покинуть этот город. Я оказался в золотой клетке, и это бессилие бесило меня куда больше любой каторжной цепи.

Я перебирал в голове варианты. Плюнуть на все и сбежать? Глупо. Меня тут же объявят в розыск, и тогда уже никакой Великий князь не поможет. Ждать, пока закончится следствие Корсакова по «маньчжурскому делу»? Это могло затянуться на месяцы. Выход был только один. Идти напролом.

Но к счастью, у меня теперь были подвязки в Главном управлении Восточной Сибири. И я снова отправился во дворец генерал-губернатора, на этот раз — прямиком к Загоскину. Он оказался в том же кабинете, заваленном бумагами.