Ко мне, Пёс!. Страница 1

Самвел Лазарев

Ко мне, Пёс!

Я родился весной. Грязные ручейки бежали по талому снегу, солнце еще не грело, зато ветер заставлял старое деревянное крыльцо скрипеть и подрагивать. Впрочем, мне это было неведомо. Весь мой мир сосредоточился в мягком материнском животе – таком тёплом и безопасном.

Тычась крохотным мокрым носом в её брюхо, пытаясь опередить братьев и сестёр в погоне за молоком, я издавал жалобный писк, удивляясь собственному голосу: «Как громко! Неужели это я так шумлю?» Должно быть, меня слышали все вокруг.

Слепо щурясь, я ворчал и топорщил шерсть, когда ласковый шершавый язык скользил по спине. Сытый и вымытый, засыпал от усталости, чувствуя, как медленно и ровно бьётся большое сердце моего мира.

Мать решилась выбраться из-под крыльца лишь спустя несколько дней, когда голод стал невыносимым. В её животе урчало, как и в моём. Безопасная до этого момента темнота теперь принесла одиночество. Я дрожал и скулил, прижимаясь то к братьям, то к сестре. Без матери стало слишком просторно вокруг, и это пугало.

Вскоре она вернулась. Её шерсть пропиталась дождевой водой и странными чужими запахами, но мы тут же поспешили к ней, будто она отсутствовала целую вечность. Стоило почувствовать знакомое тепло, как в наш мир снова вернулись уверенность и надёжность. Всем своим крохотным сердечком я верил, что мать больше никуда не денется.

Но на следующий день она снова ушла.

Прозрев, я испугался. Под старым, прогнившим крыльцом нас со всех сторон окружало тёмное пространство; сухие деревяшки казались огромными. Помню, как одинокий луч света – первый тёплый дар весны – пробрался сквозь узкую щель в нашем убежище. Я потянулся к нему, вдохнул носом сырой воздух, и солнце, коснувшись моей морды, внезапно подарило тепло.

Вскоре мать начала отлучаться чаще, её вылазки за пропитанием удлинялись. Но я уже не трясся от страха. Знал – она вернётся. Да и бояться было нечего: сухая трава, на которой мы спали и играли, рассохшиеся доски, надёжно скрывающие от посторонних глаз, темнота – всё это стало знакомо и больше не пугало. Такой он, наш понятный и привычный мир.

Мать возвращалась, и в нос ударял новый вихрь запахов, среди которых слаще всего пахло молоком. Прижимаясь к её шерсти, я принюхивался, узнавал и запоминал – как пахнут дорога, куры и чёрно-белая кошка, что ежедневно наведывалась в гости, садилась на забор и, нагло щурясь, грелась на солнце. Завидев её сквозь щели, мы поднимали лай и шум, но вылезти из-под крыльца не решались. А она насмешливо поглядывала сверху вниз и умывалась.

Мои более крупные братья – чёрные и неотличимые друг от друга – первыми научились рычать и теперь отвоёвывали у нас с сестрой клочки земли. Порой очень хотелось ввязаться в их возню, но всё, что удавалось, – упираться лапами в землю и не давать себя сдвинуть. Братьям это не нравилось, и они просто валили меня набок. Так что мы с сестрой держались особняком. Она была почти белая и, прячась за моей коричневой шкурой, опасливо прислушивалась к возне братишек. Они не обижали её, но в свои игры принимать не спешили. Впрочем, как и меня.

Потом появились клыки. Целыми днями – игры с рычанием и укусами.

Однажды в середине лета нам на глаза попалась неосторожная полёвка, решившая пробежать под крыльцом. Я оказался к ней ближе всех, одним прыжком нагнал и схватил. Своей первой добычей поделился с братьями и сестрой. Было очень вкусно, но одной мыши на четверых оказалось маловато, и я пожалел, что поделился. Не в последний раз.

Сестрёнка родилась самой слабой из нас. Когда веки открылись, она так и не прозрела. Но как же прекрасен был её нос! Сестра первая успевала к материнскому животу, потому что лучше всех чуяла дух молока. Узнавала о приближении матери, когда та возвращалась сквозь плотную стену дождя, и в воздухе пахло лишь сыростью.

А потом мать впервые принесла кость. Сестра учуяла вкуснятину раньше других. Её тоненький голосок прорвался наружу. Тогда я не знал, что это такое, но на всю жизнь запомнил сумасшедший, дурманящий аромат. Мать рыкнула пару раз – наверное, хотела сама её отведать, – но потом просто отвернулась и улеглась на бок.

Ну а я… Бросился к этому белому, твёрдому куску чего-то фантастически вкусного и вцепился в него зубами. В тот момент впервые отчётливо ощутил свою силу и способность что-то защищать.

Один из чёрных братьев подпрыгнул, потянулся мордой к трофею. Но рычал он слабо и не грозно, а я изо всех сил сомкнул маленькие челюсти и готов был умереть, лишь бы не отдавать кость. С тех пор братья смотрели на меня, как на равного.

Через несколько дней сестра заболела: не играла с нами, перестала вставать и не поднимала голову даже на запах молока. А ещё через день её не стало. Это была первая потеря.

Мать будто знала, что произойдёт. Не прогнала, но перестала кормить сестру, рычала на нас, хватала за шкирку и оттаскивала в дальний угол, когда мы пытались подойти. Тогда я не знал, зачем она это делает, и злился. Лишь спустя годы понял – так она нас защищала, не хотела, чтобы зараза перешла к остальным.

Смерть сестры сильно меня напугала. Её не стало, когда матери не оказалось дома. Малышка просто замерла и перестала дышать. Мы сразу и не поняли, что случилось. Думали, заснула. А потом…

Долгое время, закрывая глаза, я видел перед собой её маленькое окоченевшее тельце. Тогда я прижимался к матери, зарывался в густую шерсть и жалобно скулил. Но время шло. Постепенно тоска и страх исчезли, а воспоминания стали смутными. Однажды я проснулся и понял, что смерть сестрёнки не терзает, как прежде.

Росли мы быстро, с каждым новым днём места в убежище становилось всё меньше. Спустя два месяца я впервые высунул нос наружу и оторопел. Хотел спрятаться обратно, но сзади уже пыхтели, подталкивали в спину братья. Выкатился клубком на зелёную траву, разом осознав, что никакого моего мира – маленького и безопасного – на самом деле не существовало. А был огромный и неизвестный, в котором ежедневно пропадала мать.

Я окунулся в него – в жаркий солнечный свет, сухую траву, далёкие и странные звуки, совершенно незнакомые запахи. И глазом не успел моргнуть, как страх сменился любопытством.

С тех пор каждый день я вылезал из-под крыльца, чтобы узнать что-то новое: исследовал запустевший дом, лежал у перекошенных ступенек и наблюдал, как закат сменяется рассветом, как между цветами порхают бабочки, шумят насекомые в траве.

Тем временем голод становился сильнее и нестерпимее. Пришлось попробовать на вкус дождевого червяка, назойливую муху, кружащую над мордой, выпавшего пару дней назад птенца ласточки, чьё гнездо находилось под козырьком дома.

Сначала то, что приносила с собой мать, казалось огромным и бесконечным, но со временем нам перестало хватать. Вскоре и молоко у неё пропало. Сбиваясь в кучу, мы делили то, что удавалось раздобыть. В такие моменты игры превращались в отчаянные драки.

Всякий раз, видя, как хвост матери исчезает под покосившимися воротами, я думал: куда же она уходила, что делала, где пропадала? Почему после этого от неё так странно пахло? И сколько ещё в этом мире запахов, о существовании которых я не знал и даже не догадывался?

Однажды я не удержался и последовал за матерью. Без труда пролез в щель и побежал, с трудом пробираясь сквозь высокую траву на едва окрепших лапах. Её след оставался на кустах, на краях канавы, так что я с лёгкостью шёл по нему.

Вокруг всё выглядело огромным и чужим: звуки пугали, небо будто падало на меня, вынуждая бежать вперёд со всех лап. Очень скоро родной дух стал слабеть. В спёртом летнем воздухе появилось что-то странное, похожее на дым, но намного противнее. Оно оказалось липким, от него щекотало в носу и чесалось горло.

Я остановился, чтобы принюхаться, но тут над головой пронёсся резкий и страшный шум. Прижавшись к земле, чтобы меня никто не видел и не слышал, осторожно пополз вперёд, протискиваясь между стеблями травы. Звук, только что стихший, вдруг возник снова. И тут я уткнулся мордой в песчаную насыпь.