Забитая жена для генерала дракона (СИ). Страница 4

Но тут меня обожгла мысль.

— Что, если я сейчас сбегу, то не станет ли это доказательством вины? — прошептала я, глядя на снежные хлопья за окном.

— Знаете, если человеку требуются доказательства вины, он не торопится с выводами, — негромко ответил дворецкий. — Тот, который торопится с выводами, не нуждается в доказательствах.

И тут же со вздохом добавил:

— К сожалению.

Глава 5

Мистер Брукс рассматривал гвоздь между пальцами — тонкий, тусклый, в засохшей крови.

Я протянула руку.

— Дайте мне.

Дворецкий замер.

— Госпожа… это боль.

— Да, — кивнула я. — Но это моя боль. И я не позволю никому её стереть.

Он молча положил гвоздь мне в ладонь. Я сжала его так, что острый конец впился в кожу.

Боль — знакомая. Почти родная.

— Я буду носить его с собой, — сказала я, словно давая себе клятву. — Чтобы помнить…

— Зачем бередить рану, госпожа? Лучше забыть. Боль не возвращает прошлое, — удивленно произнес мистер Брукс.

— Вы не понимаете, — прошептала я. — Я буду носить его с собой как символ того, что ничего страшнее, обидней, больнее в моей жизни уже не случится.

— Ах, ну если так, — вздохнул старый дворецкий.

Я оторвалась от камина.

Медленно. Осторожно. Каждое движение — как шаг по стеклу.

Боль в ухе вспыхивала при малейшем повороте головы, но я заставила себя идти.

На ящике стола лежал ножичек. Тот самый, которым я еще вчера разрезала конверты на приглашениях на праздник.

Праздник, который уже стал пеплом.

Разрушив две аккуратные стопки «Пойдем» и «Не пойдем», которые еще вчера были для меня очень важны, я посмотрела, как письма посыпались на пол.

Вот таким хрупким бывает счастье.

Как эти две стопки с письмами.

Ножичек лежал в ящике столика на бархатной подушечке — хрупкий, почти игрушечный. С серебряной ручкой в виде завитка.

Я сжала его в ладони.

Вернулась к камину.

Опустилась на колени — не перед судьёй. Перед правдой.

Зажмурившись и стиснув зубы, я резанула по ладони.

Неглубоко. Достаточно, чтобы хлынула кровь. Алая, яркая, как новогодняя лента.

Кровь жгла кожу — свежая, горячая. Я намеренно провела ладонью по ковру, оставляя след, как раненый зверь. Пусть думает: она сорвалась. Сбежала. Сошла с ума от боли.

Потом подняла глаза на мистера Брукса.

— Пусть думает, что я сама вырвала ухо, — прошептала я. — Пусть верит… что я не выдержала. Убежала в истерике.

Тишина.

— А вы… — я сглотнула, — вы просто не успели меня остановить. Так вас не накажут. Так вы сохраните место.

Дворецкий смотрел на меня. Долго. Молча.

Потом его глаза блеснули. Не от слёз. От боли. От уважения.

— Госпожа… — только и выдавил он.

Отточенным движением ловкого старого фокусника мистер Брукс достал из кармана тонкий кружевной платок.

Но я видела, что его пальцы дрожали — не от страха, а от артрита, что мучил его с прошлой зимы.

Дворецкий аккуратно перевязал мне ладонь, завязав узел так туго, что я ощутила облегчение — боль в ухе отошла на второй план.

— Я не думал, что скажу это однажды. Но… Вы достойны лучшего дома, — сказал он тихо, поправив бантик. — И лучшего мужа.

Он первым вышел в холл.

Прильнул к двери, как тень.

Послушал.

Посмотрел в обе стороны.

— Чисто, — прошептал он. — Идёмте.

Я вышла следом.

Глава 6

Холл был украшен к празднику. Гирлянды из еловых веток, свечи в хрустальных подсвечниках, ленты на люстре — всё то, что я сама вешала, напевая ту самую песню из другого мира.

Я вспомнила, как мы с горничной Линой смеялись, когда еловая ветка упала прямо на голову лакею, который с терпением статуи держал сверкающие игрушки в коробке.

Как поварёнок Томми прыгал, чтобы повесить звезду повыше.

Как я пообещала, что в этот Новый Год я подарю подарок каждому, кто служит в этом доме. И я даже написала список подарков.

Теперь ёлка стояла тёмной. Никто не зажёг свечи.

И подарков не будет.

Я не сдержала обещания. И за это мне было ужасно стыдно.

— Простите меня… — вырвалось у меня едва слышно.

Мой шёпот растворился в пустом холле.

Мистер Брук не спросил — кого.

Он понял.

Дворецкий привёл меня в маленькую комнату у лестницы — бывший чайный уголок для гостей. Здесь пахло лавандой, цукатами и старой бумагой. На столе — чернильница, перо, пара листов для писем.

Он сел. Быстро, без лишних слов, написал письмо. Просто сложил, запечатал воском от свечи и вложил мне в руку.

— Это для моего брата, Герберна. Адрес на обороте. Идите пешком. Тут недалеко. Снег скроет следы. Не оглядывайтесь, госпожа. Они… не стоят ваших слёз.

Я сжала письмо.

Тёплое.

Живое.

— Спасибо, мистер Брук, — прошептала я, тронутая до глубины души. — За всё.

Старик кивнул.

Потом — впервые за все годы службы — опустил голову. Не в поклоне.

В прощании.

— Счастливого пути, госпожа Альгейда. Пусть новый год начнётся… по-настоящему.

Я сделала шаг в холл — и замерла.

Они стояли.

Все.

Повар в фартуке поверх ночной рубахи. Горничные в платках, накинутых на ночные сорочки. Лакеи босиком, чтобы не стучали каблуки. Даже старый конюх, что редко выходил из конюшен. Он снял шляпу, прижав ее к груди. Его мозолистые пальцы перебирали ее, пока он беззвучно вздыхал.

Никто не говорил.

Никто не плакал вслух.

Но слёзы блестели на щеках, как роса на зимних ветках.

Когда я прошла мимо, они кланялись — не как слуги хозяйке, а как люди человеку, которого уважали.

Я почувствовала, как слезы подступили так, что лишили меня речи.

Пришлось глубоко дышать, чтобы сдержать их и не расплакаться.

Кто-то сунул мне в руку тёплый хлеб, завёрнутый в полотенце.

Кто-то — шаль, связанную ее собственными руками (я узнала узор — Лина вязала ее всё лето, пока я читала у окна).

Я не могла говорить. Не смела.

Но вдруг поняла: я не одна.

Дом не отпускал меня.

Дом проводил меня.

Это было так трогательно.

До слез.

До слез, которые я не могла сдержать.

А наверху, за закрытыми дверями, спал хозяин, не ведая, что потерял не жену — а душу дома.