Врач из будущего (СИ). Страница 26

Он вспомнил лица спасенных им пациентов. Рабочего Николая, которого вытащил от гангрены своим хлорамином. Десятки других, кому помогли его простые методы антисептики. Это была его, пусть и маленькая, но лепта в это великое строительство. И это чувство было гордым и чистым.

Он смотрел на звезды, зажигающиеся в темнеющем небе, на огни других домиков, и думал: «Я могу здесь жить. Я хочу здесь жить. И я хочу, чтобы эта страна, со всеми ее противоречиями и ужасами, стала сильнее. Чтобы она выстояла. Чтобы те войны, что я знаю… прошли для нее не так страшно».

Мысль о будущей войне, как всегда, кольнула его ледяной иглой. Но теперь к страху примешивалась решимость. У него было время. И теперь, после отдыха, у него появились силы.

Отпуск подходил к концу. Впереди был Ленинград, институт, новые вызовы. Но Иван Горьков, сорокалетний циник, уезжал из Сестрорецкого другим человеком. Более молодым. Не по паспорту, а по духу. И более опасным — для тех, кто стоял на пути прогресса. Потому что теперь он знал, за что воюет. И знал, что у системы, помимо зубов, есть и своя, суровая, но справедливая логика. С которой предстояло научиться играть.

Возвращение в Ленинград после курорта было похоже на резкое погружение в прохладную, бодрящую реальность. Город встретил их не летней духотой, а энергичным гулом строек, звонками трамваев и деловитой суетой улиц. Иван, к своему удивлению, не ощутил и тени той тоски, что грызла его прежде. Напротив, он чувствовал прилив сил. Сестрорецкий курорт дал ему не просто отдых, а своего рода перезагрузку. Он вернулся не уставшим беглецом, а солдатом, готовым к новым сражениям.

В Ленинградском Медицинском Институте царило предосеннее оживление. Студенты, загорелые, повзрослевшие после практики, гурьбой перемещались по коридорам, делясь впечатлениями. Иван ловил на себе взгляды — теперь в них читалось не только привычное недоумение, но и уважение. Слухи о его «рационализаторских» успехах в больнице Мечникова уже поползли по институту.

Именно в эту атмосферу всеобщего подъема и ворвалось чудо.

Он произошел в красном уголке института в один из первых учебных дней. Стоял обычный гул голосов, кто-то готовился к собранию, кто-то читал свежие газеты. Вдруг дверь распахнулась, и несколько старшекурсников и лаборантов внесли и установили на специальный столик странный деревянный ящик с наклонным зеркалом наверху и небольшим матовым стеклышком спереди.

— Товарищи! Внимание! — голос Петра Семёновича, замдекана, прозвучал торжественно. На нем была та же гимнастерка, но сегодня его аскетичное лицо озаряла непривычная улыбка. — Партия и правительство, в рамках курса на культурную революцию, предоставили нашему институту новейшее достижение советской науки и техники! Прямо сейчас мы становимся свидетелями будущего!

Он щелкнул выключателем. Ящик затрещал, внутри что-то загорелось, и на матовом стекле возникло мерцающее, прыгающее изображение. Оно было крошечным, не больше почтовой открытки, и разглядеть что-либо было почти невозможно. Но это было движущееся изображение. По стеклу прыгали какие-то тени, похожие на людей.

— Телевизор «Б-2»! — с гордостью объявил Петр Семёнович. — Принимает передачи из Москвы!

В красном уголке воцарилась абсолютная тишина, которую через мгновение взорвал шквал восторженных возгласов. Студенты и преподаватели столпились вокруг ящика, стараясь разглядеть чудо. Иван стоял чуть поодаль, наблюдая. Его первый внутренний порыв был циничным: «Деревянный ящик с катодной трубкой. Разрешение ноль. Ни цвета, ни звука. Технология каменного века». Хотя у него был исторический интерес — даже в музеях он не видел такого.

Но он сдержал свою усмешку, глядя на лица окружающих. На Сашку, который смотрел на экран с таким благоговением, будто видел саму Деву Марию. На Катю, в чьих умных глазах читался не просто восторг, а глубокое осознание значимости момента. Они видели не просто ящик. Они видели окно в другой мир, символ мощи своей страны, способной создавать такое.

И тут Иван поймал себя на мысли, которая его удивила. А ведь и правда, это был прорыв. В 1932 году! Большинство стран мира еще и не мечтали о регулярном телевещании. А здесь, в разрушенной после гражданской войны стране, уже запустили первый серийный телевизор. Пусть примитивный, пусть пока не для всех, но это был гигантский скачок.

Петр Семёнович, заметив его, подозвал.

— Борисов! Подойди! Видишь, как партия заботится о культурном росте молодежи? Теперь будем проводить регулярные просмотры важнейших передач, партийных съездов, выступлений товарища Сталина! Это мощнейшее идеологическое оружие! И тебе, как одному из самых сознательных комсомольцев, я поручаю организовать график дежурств и ведение политбесед после просмотров.

Иван кивнул, отдавая честь. «Идеологическое оружие». Да, конечно. Но в его голове уже зажглась другая, практическая мысль. А ведь это и правда оружие. И он может его использовать. Не для трансляции пропаганды, а для чего-то большего.

— Товарищ замдекана, — сказал он, подбирая слова. — Это грандиозное достижение. И его можно использовать не только для политического просвещения. Предлагаю организовать цикл просветительских передач… ну, или бесед, приуроченных к просмотру. О достижениях советской медицины. О новых, передовых методах, которые уже применяются в наших больницах. Чтобы поднять престиж профессии, показать нашим студентам, что и они могут стать частью этого прогресса.

Петр Семёнович смотрел на него с новым, заинтересованным выражением. Идея явно пришлась ему по душе. Это было в русле генеральной линии, но с полезным, практическим уклоном.

— Дельная мысль, Борисов. Очень дельная. Готовь предложения в письменном виде. Доложу в партком.

Это была маленькая, но важная победа. Иван не просто выполнял поручение, он начинал формировать повестку. Использовать партийную риторику для продвижения реальных медицинских знаний — вот его новая тактика.

Вечером того же дня он шел с Катей по набережной Фонтанки. Белые ночи уже шли на убыль, и в сумерках город приобретал особое, таинственное очарование. Они не держались за руки, но шли близко, плечом к плечу, и их молчаливая близость была красноречивее любых слов.

— Мама хочет тебя видеть, — тихо сказала Катя, глядя на темную воду.

— Я… я не знаю, что сказать твоей матери, — честно признался Иван. — Я не из «бывших». Я не из их круга.

— Ты — из круга тех, кому я доверяю, — так же просто ответила она. — Для нее это важнее.

И вот он оказался в их коммунальной квартире на Петроградской стороне. Дверь открыла высокая, стройная женщина с усталым, но удивительно красивым лицом, в котором без труда угадывались черты Кати. Марья Петровна. Бывшая пианистка, жена «врага народа», чудом избежавшая ареста и выживающая теперь на мелкие переводы и уроки музыки.

Квартира была наполнена призраками прошлого. Старый, видавший виды рояль «Беккер» в углу. Книжные шкафы, где томики Пушкина и Толстого соседствовали с аккуратно подшитыми полными собраниями сочинений Ленина и Маркса. Чувствовалась осторожность, тщательная цензура былой роскоши.

Марья Петровна встретила его с холодной, отстраненной вежливостью. Чай налила в тонкие фарфоровые чашки, дореволюционные, с золотой каемочкой. Разговор сначала вертелся вокруг общих тем: институт, погода, впечатления от телевизора.

Но постепенно лед начал таять. Иван, чувствуя нервное напряжение Кати, старался быть максимально искренним. Он не лез в карман за громкими фразами, но когда речь зашла о медицине, его глаза сами загорелись. Он рассказывал не о своих прорывных открытиях, а о простых вещах: о том, как важно наладить быт в больнице, как чистота может спасти жизнь, как нужно слушать не только профессоров, но и санитарок, которые день и ночь проводят с больными.

Марья Петровна слушала его внимательно, и постепенно ее настороженность сменилась задумчивым интересом.

— Вы не похожи на других, Лев Борисович, — сказала она наконец, ставя свою чашку на блюдце. — Вы говорите… как практик. Как человек, который видит корень проблемы, а не ее идеологическое отражение. В наше время это редкое качество.