Близнецы из Пиолана. Страница 3
Бывший жандарм все еще хорошо помнил то утро 11 ноября 1989 года. Как и многие другие, ночь накануне он провел без сна – но не из-за расследования. Кадры разрушения Берлинской стены, транслируемые в прямом эфире на протяжении двадцати четырех часов, заворожили его. Музыка Ростроповича, игравшего на виолончели, взволновала его до слез. Однако эти эмоции не шли ни в какое сравнение с теми, которые он ощутил несколько часов спустя.
Солен в белом платье для первого причастия… Венок из белых цветов в волосах… Маленькое тельце, лежащее на влажной от росы траве, со сложенными на груди руками… При взгляде на нее первая мысль Жана была такой же, как у нашедшего ее садовника: Солен и правда была похожа на ангела.
Вскрытие установило, что перед смертью девочка не подвергалась жестокому обращению и сексуальному насилию. Это было хоть каким-то утешением, за которое весь город уцепился как за соломинку. Солен умерла от удушья. В трахее не обнаружилось никаких инородных частиц, и наиболее вероятной была признана версия, что убийца сдавил ей горло руками. Ее личико выглядело таким маленьким… Не требовалось обладать особой силой, чтобы ее задушить.
Платье, надетое на ней, как выяснилось, было не из ее гардероба, но сшито словно ей по мерке. Отсюда сделали вывод, что убийца купил его специально для нее. Эта была первая улика за три месяца, оказавшаяся у них в руках. Они обследовали в этом регионе все магазины детской одежды, а также швейные и ремонтные ателье. Но безрезультатно.
После долгих недель поисков пришлось смириться с очевидностью: обнаружение тела Солен никоим образом не помогло продвинуться в расследовании. Ее смерть осталась загадкой, и никто уже не чаял, что удастся найти ее брата живым. Только Жан Вемез продолжал в это верить. И, конечно же, Виктор Лессаж. Из этой общей веры и выросло некое подобие дружбы или, по крайней мере, взаимное уважение.
– А на кладбище вы искали? – неожиданно спросил Виктор.
Этот вопрос застиг Жана врасплох. Вообще-то, с того момента, как он вошел в комнату для допросов, спрашивать здесь полагалось только ему.
– Ты имеешь в виду кладбище Сен-Мишель?
– Ну да, какое же еще?
– Виктор, на данный момент нет никаких доказательств, что исчезновение Нади как-то связано с похищением Солен.
– И Рафаэля.
– Что, прости?
– Я сказал: и Рафаэля! – резко повторил Виктор. – Все как будто уже забыли, что мой сын тоже до сих пор не найден!
Жан ничего не ответил. Что он мог сказать, кроме того, что мальчик, о котором шла речь – даже если он все еще жив, – к сегодняшнему дню превратился в сорокалетнего мужчину и, конечно, больше не имеет ничего общего с тем ребенком, которого Виктор так любил?..
– Я не знаю, искали они там или нет, – наконец произнес он, – но я им скажу, чтобы посмотрели.
– Спасибо.
– Не благодари раньше времени. Поскольку они считают тебя виновным, могут и не прислушаться ко мне.
– Но то дело они теперь должны открыть снова, так?
– На твоем месте я бы не слишком на это рассчитывал. Еще раз: ты для них главный подозреваемый. И большинство этих парней даже на свет еще не родились, когда твои дети исчезли. Я знаю, это не то, что ты хочешь услышать, но для них Солен и Рафаэль далеко не на первом месте в списке ежедневных забот.
– Тот же возраст, та же школа, почти та же дата… Только не говори мне, что это просто совпадение!
– Возраст – согласен. Что касается школы – извини, не соглашусь. Половина всех детей из Пиолана ходит в школу «Ла Рока». «Та же дата» можно сказать только с большой натяжкой – сейчас у нас июнь, а твои дети исчезли в конце августа.
– А тот факт, что Надя интересовалась историей Солен?
– Ты же сам сказал, что не сообщал об этом жандармам – и, как по мне, это твоя большая ошибка.
Жан заметил некоторую перемену в манере Виктора держать себя: в его глазах снова появился блеск, спина выпрямилась, поза стала более уверенной – он снова был готов к бою.
– Пусть сюда зайдет этот кретин, который считает себя большим начальником! – потребовал он.
– Его фамилия Фабрегас, и он отнюдь не кретин.
– Как тебе угодно.
Втайне радуясь, что собеседник наконец-то взялся за ум, Жан направился к двери, но она вдруг распахнулась так резко, что едва не сломала ему нос.
На пороге возник юный лейтенант. Жан не знал его имени, но вспомнил, что видел его рядом с Фабрегасом во время первой пресс-конференции.
– Вы как раз вовремя, лейтенант! Не могли бы вы передать капитану Фабрегасу, что месье Лессаж хочет кое-что ему сообщить?
– Он как раз меня и прислал, капитан, – ответил лейтенант, едва успев остановиться, чтобы не столкнуться с Жаном.
– Я больше не капитан, лейтенант.
Молодой человек машинально кивнул, давая понять, что принял к сведению эту информацию, и тут же выпалил:
– Ее нашли, месье!
Жан и Виктор, одинаково пораженные, переглянулись. Поскольку лейтенант больше ничего не добавил, бывший капитан жестом побудил его сообщить подробности.
– Я не знаю, месье, могу ли я информировать вас в присутствии задержанного, – произнес тот.
– Я за него ручаюсь, лейтенант. Скажите хотя бы, она жива?
– Да, месье. Ее родители позвонили нам и сообщили, что она вернулась домой.
– Это что, была шутка? – спросил Виктор со странной смесью облегчения и разочарования в голосе.
– Пока еще не очень понятно, – отвечал лейтенант. – По словам ее родителей, она… на себя не похожа.
– То есть как «не похожа»? – спросил Жан.
– Она не сказала ни слова с тех пор, как вернулась.
– И это все? – продолжал расспрашивать Жан, поскольку видел, что лейтенант колеблется, не решаясь говорить при постороннем.
– Ее одежда, месье…
– Ну так что с ее одеждой?
– Одежда была другая. Не та, что была на ней в тот день, когда она пропала.
Лейтенант бросил быстрый взгляд на Виктора и, немного помолчав, добавил словно через силу:
– На ней было белое платье. И венок в волосах…
Виктор метался в четырех стенах, словно лев в клетке. Надя вернулась домой живой и здоровой, и он ожидал, что его сразу же освободят. Однако распоряжение на его счет было категоричным: он останется здесь, пока девочка не заговорит или, по крайней мере, пока не истечет законный срок задержания без предъявления обвинения – иными словами, еще тридцать два часа [12] .
Напрасно Жан Вемез пытался ходатайствовать перед капитаном Фабрегасом о смягчении участи задержанного – белое платье, неизвестно каким образом оказавшееся на Наде, лишь усилило подозрения, которые и без того уже вызывал Виктор Лессаж. Эта деталь, вместо того чтобы оправдать его, вызывала неизбежные ассоциации с «Делом близнецов из Пиолана», вновь превращая его в главное действующее лицо незавершенной трагедии.
Вызванная из Авиньона детский психолог, которая обычно сотрудничала с местной полицией, в данный момент находилась возле девочки. Скудные крохи информации, которые Жану удалось раздобыть, мало чем помогли – он лишь узнал, что в течение получаса Надя так и не произнесла ни слова.
Виктор тем временем рвал и метал. Ему казалось, что если у кого и есть право расспросить Надю первым – так это у него. Он готов был отдать все что угодно за возможность оказаться сейчас рядом с ней. Отныне она представляла собой неиссякаемый источник сведений, которые он так жаждал получить.
– Жан, ты что, не понимаешь?! Она видела похитителя моих детей!
– Мы не знаем точно. Это может быть какая-то постановка.
– Что ты имеешь в виду?
– За последние тридцать лет я видел немало психов, которые убеждали меня, что это они украли твоих детей, или обвиняли в этом своих соседей. Я проверял все следы, один за другим. А знаешь, что было общего у них всех? Газетные вырезки. Каждый из этих типов, кто переступал порог моего кабинета, имел при себе коллекцию этих гребаных вырезок! А ведь их было черт знает сколько! Помнишь? Огромное количество статей, освещавших все подробности расследования. Тело Солен, где его нашли, как она была одета… Писали даже, что именно она накануне ела на обед. Все до мельчайших подробностей. Можно было подумать, что журналисты неотлучно ходят за мной по пятам. Я уж не говорю о судмедэксперте, который прочитал целый курс лекций по этому делу всего год спустя, несмотря на то что еще действовал запрет на разглашение информации… Да, с тех пор мы сильно ограничили коммуникации с прессой, научившись на ошибках… но какой ценой!