Двойной контроль. Страница 31

– Это чудо, – сказал отец Гвидо.

– Чудо это или нет, определяет конгрегация по канонизации святых, – возразил кардинал, – а не глупец, которого облапошил американский бизнесмен.

Уже не в первый раз, вопреки смиренному обету послушания, отец Гвидо ощутил гнетущее подозрение, что кардинал – изверг, которому нравится причинять боль другим.

– Ваш путь к искуплению очевиден, – продолжил Лагерфельд. – Вы не просто заставите синьора Стерлинга подписать контракт, но и конфискуете личный компьютер синьора Прокоша, чтобы к завтрашнему вечеру доставить его к Святому престолу, где наши инженеры выяснят, какой алгоритм используется в «Гениальной мысли».

– Но, ваше преосвященство, это же воровство! – сказал отец Гвидо.

– Воровство не воровство, когда собственность возвращают законному владельцу, – возразил кардинал.

– Я, конечно, не философ, как ваше преосвященство, но компьютер синьора Прокоша – его личная собственность.

– Компьютер прекратил быть личной собственностью, как только в него с помощью служителя Церкви попала томограмма мозга фра Доменико.

– Но…

– Вам что, необходимо напомнить, что я – кардинал, а вы – аббат? И к тому же вы – францисканец, а я – иезуит, – заявил Лагерфельд. – Следовательно, вам со мной спорить мало того что не положено, так еще и бесполезно.

На этом разговор завершился. Отец Гвидо был слишком измучен и взволнован, чтобы снова уснуть. Он лежал в постели, пытаясь справиться с напором внешних и внутренних раздражителей. Он испытывал не только богохульственное презрение к кардиналу, но и, опять же вопреки своим монашеским обетам, невероятное удовольствие от окружающей его обстановки. К примеру, кровать определенно напоминала барочное изображение ангельских облаков. В сравнении с ней скромная монастырская койка выглядела ложем гвоздей, на котором хвастливый йог выражает свое презрение обстоятельствам. Однако же во всем этом скрывалось нечто больше: все в особняке дышало красотой, он был не трофеем вульгарного плутократа, а настоящим чудом. Синьорина Джейд объяснила, что в интерьерах использованы работы художников и скульпторов, которые в то или иное время жили в Антибе или не дальше сотни километров от него.

– Мы – локаворы искусства, – сказала она.

Отец Гвидо ответил на это неясное выражение вежливой улыбкой.

Они стояли перед декупажем мсье Анри Матисса, который тремя простыми цветами передавал радость солнца, моря и листвы. В саду изящная, строго выверенная кинетическая скульптура Александра Колдера, тоже простых оттенков, раскачивалась под легким ветерком, который после вялого полудня привел ее в движение, и она словно бы ожила в круговом полете своих частей. В холле висела большая картина мсье Жоржа Брака – белая птица, как две пересеченные буквы «С», летела по сизому небу; а в спальне отца Гвидо был целый музей картин Поля Синьяка, художника, который, согласно синьорине Джейд, в начале прошлого века часто приезжал на лето в знаменитый порт Сен-Тропе. На стенах ярко блестели синие, оранжевые, розовые и бледно-зеленые деревья, лодки и заливы, напоминая отцу Гвидо, что его собственная вера берет начало в любви к природе, а не в зашифрованных аллегориях, пугающих мученичествах и излюбленных притчах в огромной, но несколько монотонной коллекции живописи, собранной Церковью за несколько веков.

Несколько оправившись от утреннего рейда кардинала, отец Гвидо встал и начал готовиться к новому дню. Он распахнул шторы и увидел, что на лужайке под окнами синьорина Надия из оздоровительной команды «Яркого солнца» – когда отец Гвидо приехал из аэропорта, она радушно приветствовала его и тут же весьма шокирующе предложила записать на массаж – проводит занятия по йоге. Посреди лужайки человек шесть гостей, стоя на четвереньках, выгибали спины, а потом припадали к земле, принимая позу, от которой отцу Гвидо невольно захотелось отвести глаза, но, как оказалось, он смотрел на них ласково и печально, сожалея о том, что его приучили умерщвлять плоть, а не наслаждаться ею, думать о мире ином, а не о бренном существовании. Возможно, он ошибался, но ему представлялось более нормальным и здравым поведение этих молодых людей, которые, в отличие от юного протеже кардинала, не торопились взойти на крест, или отсечь себе грудь, или приторочить себя ремнями к горящему колесу, или привязать себя к столбу, чтобы стать мишенью для стрел.

За обедом отец Гвидо, вместо того чтобы, как обычно, накрыть бокал ладонью, позволил, чтобы бокал наполнили багряным вином. Соседом отца Гвидо был дружелюбный француз, специалист по керамике.

– Мои предки родом из Сиана, где обнаружили Терракотовую армию. По-моему, именно это вдохновило меня на создание керамической брони. Вы, mon père [30] , защищаете души, а я защищаю плоть. – Марсель поднял бокал, легонько чокнулся с отцом Гвидо и провозгласил: – За защиту беззащитных!

– Великолепный тост, – сказал отец Гвидо. – И великолепное вино, – добавил он, отпив глоток.

– Унико, – пояснил Марсель. – Лучшее испанское вино. А посуда тоже сделана испанцем, Пабло Пикассо.

– Пикассо, – повторил отец Гвидо, разглядывая пузатые кувшины-совы на столе и корриду на арене его собственной тарелки, а когда подали еду, танцующие фигуры коз с тяжелым выменем, безмятежные женские лица и мужские профили, как изображения на древнегреческих монетах, постепенно проступавшие из-под стручковой фасоли, гранатов, брынзы, ростбифа и жареной рыбы на блюдах.

Неужели он впадает в эпикурейство? Не грешно ли наслаждаться в окружении этой жизнеутверждающей керамики, в этом роскошном саду, где сквозь парящий мобиль Колдера сверкает море, а по бокалам разливают великолепное вино, будто гостям на свадебном пиру в Кане Галилейской. Да, это не месса, но внезапно он ощутил, что все вино священно; строго говоря, если что и священно, то, наверное, все. Неужели он впадает в пантеизм? А какая разница? Это все из-за Лагерфельда, кардинала, который велел изготовить специальный крестообразный томограф, чтобы следить, как вспыхивают сигналы в мозгу бедняги Игнасио, которому вколачивают гвозди в ладони и ступни; из-за того самого кардинала, который приказал ему украсть чужое.

Марсель объяснил, что Пикассо, склоняясь к коммунистическому мировоззрению, начал массовое производство керамики в городке Валлорис на Лазурном Берегу, чтобы его творениями могли наслаждаться и простые люди.

– Коммунизм – это практическое христианство, – сказал Марсель.

– Да, пожалуй, – согласился отец Гвидо, более или менее готовый принять любую ересь. – За коммунизм!

Он снова чокнулся с Марселем и выпил еще отменного испанского вина.

Марсель показал ему фотографии керамической брони и объяснил, что ее дизайн основан на змеиной чешуе.

Отец Гвидо задумался, почему именно змею сделали эмблемой вечного зла. Ведь змеи тоже твари Божии.

– За змей! – воскликнул он.

После этого тоста он больше ничего не помнил.

Проснулся отец Гвидо в совершеннейшей растерянности. Он так редко покидал монастырь, что абсолютно не мог представить себя где-то еще. Уже стемнело, но за окнами разливалось зеленое мерцание и призрачный громкий голос медленно отсчитывал по-немецки: «Funf… Sechs… Sieben… Acht» [31] .

На миг отцу Гвидо почудилось, что к нему обращается кардинал Лагерфельд, отсчитывая секунды перед взрывом или еще какой-нибудь ужасной карой, которая вот-вот обрушится на него и на остальных гостей. Потом он вспомнил, что приехал на юг Франции, в гости к синьору Стерлингу, и на него внезапно нахлынул стыд. Воспоминания о том, что случилось после обеда, были смутными, но пронзительными, будто клинки, сверкавшие в тумане. Неужели синьорина Надия действительно уговорила его после наивкуснейшего обеда пойти в спа на массаж? Сердце отца Гвидо сжалось при невнятном воспоминании о процедуре при свечах, о напряженных мышцах, которые синьорина Надия умело разминала сильными ладонями, и о теплых слезах, струившихся из глаз и скатывавшихся по носу сквозь отверстие в массажном столе на лепестки лотоса в оловянной чаше. После того как отец Гвидо оделся, синьорина Надия стала объяснять, как избавиться от проблем с осанкой, расправила ему согбенные плечи и осторожно притронулась к его пояснице и макушке, отчего ему показалось, что он становится выше, хотя на самом деле он был невысокого роста. В тот миг все его сокровенные помыслы превратились в ощущения, будто его тело было канатом, протянутым из центра Земли в бесконечность космоса, по которому разум без малейшего усилия возносится в небеса.