Чехов. Последнее дело (СИ). Страница 1

Чехов. Книга 15. Последнее дело

Глава 1

Возвращение

Шёл тёплый летний дождь. Не Петроградский — холодный и колкий, а тот, что частенько заставал меня в деревне, где я проводил лето. Он мягко гладил голову и плечи. Я стоял посреди старого сада, знакомого до странной боли в груди. Земля под ногами была мягкой, раскисшей, в воздухе висел пронзительный запах мокрой травы, листьев и сырой коры. Ветви яблонь над головой чуть скрипели, покачиваясь, словно вспоминали старые мелодии.

Рука больше не беспокоила. Только жгло, как будто боль ушла, но след от неё остался где-то глубже, не на коже. Я посмотрел на ладонь. Ни крови, ни пореза. Только след, почти невидимый, словно ожог, оставшийся от чего-то важного. Как память.

— Павел…

Я вздрогнул. Звук был знакомым, до ломоты в сердце. Я не слышал этого голоса уже много лет. Но вспомнил сразу. Я обернулся.

Она стояла под яблоней. Светлая, тонкая, почти прозрачная. Лицо было ровным, спокойным. Именно таким я запомнил его по старым фотографиям, на которых всегда чувствовалась тень улыбки и налет печали. И в груди разлилось странное, мягкое тепло. Тот покой, которого мне всегда не хватало.

Я улыбнулся. И шагнул к ней. Сначала медленно, а потом быстрее, будто боялся, что она исчезнет, если замешкаюсь.

— Ты не должен был сюда приходить, — сказала женщина тихо, но твёрдо. Голос её звучал не как упрёк, а как нежное напоминание.

— Меня что-то привело, — ответил я.

Мама кивнула, будто так и знала.

— Ты упрямый. В этом ты сильно похож на него.

Я не стал спрашивать, кого она имела в виду. Это и так было понятно. Я не отвёл взгляда. Она стояла слишком близко, и от неё исходило тепло — настоящее. Будто это не был сон, а она не была иллюзией. Когда она коснулась моей щеки, пальцы были живыми. Мягкими. Тёплыми.

— Ты боишься идти его путём, — сказала она, ласково. — И правильно. Твой отец наделал немало глупостей, прежде чем начал понимать, кем он хочет быть. Но тебе не нужен его путь. У тебя должен быть свой.

— Он считал, что поступает правильно, — сказал я, почти с вызовом. — Как и ты. Как и я.

— Мы все так считаем, — прошептала она. — Это способ не слышать свою совесть. Пока она не замолчит навсегда. Щукин тоже так думал. Верил в своё право ломать чужие судьбы. Но ведь это не делает его правым… верно?

Я мотнул головой. Медленно. Тяжело.

— Верно.

Она чуть приблизилась, и в голосе её вдруг появилась тревога. Мольба.

— Постарайся не совершать их ошибок. Переступив черту, ты уже не вернёшься. Ты станешь другим. Ты сделаешься холодным и пустым.

— Я уже её переступал… — начал я, но она покачала головой.

— Тогда это было необходимо. Тогда ты боролся. А сейчас — ты убегаешь. Прячешься от боли. Придумываешь справедливость, чтобы не чувствовать обиды. Это не путь. Это — ловушка. Иллюзия, которая не спасёт. Не исцелит. Не принесет тебе счастья.

Ветер налетел резко, словно кто-то распахнул двери в другое время. Деревья зашумели — громко, тоскливо. Я вздрогнул. Поднял голову. Ещё мгновение назад светлое небо затянуло тяжёлыми свинцовыми тучами. А дождь… исчез. Внезапно. Вместо него с неба начал падать снег — густой, колючий. Слепящий.

Я задрожал. Зубы застучали, тело сжалось в попытке удержать остатки тепла. Руки сами обняли грудь, словно защищали от чего-то гораздо сильнее холода. Как будто всё вокруг рушилось. Сад становился чужим. Исчезал.

— Тебе пора возвращаться, — сказала мама, и голос стал глуше, так как ветер уже относил его прочь. — Иначе ты потеряешься. И я останусь здесь. Не смогу проснуться в своем мире.

Я хотел что-то сказать. Шагнуть к ней. Удержать. Но ноги подогнулись, и всё начало расплываться, растворяться. Мир распадался на куски света и тени. Она исчезала первой — сначала лицо, потом руки, затем тень её платья.

Тьма поглотила всё. Только голос остался. Тихий, как дыхание сквозь сон.

— Не вступай на путь, который выбрал когда-то твой отец… иначе ты перестанешь быть собой…

И я падал. Долго. Вглубь себя. В темноту, в которую страшно заглядывать.

— Ну и что ты наделал?

Этот голос был первым, что я услышал, когда пришел в себя. Медленно открыл глаза, и мир сперва плыл, будто я смотрел на него через мутное стекло. Мягкий свет падал от лампы в углу, пахло мятой и чабрецом — смесью, которую Яблокова добавляла в отвар, когда болел Фома.

Я повернул голову. В кресле в изголовье кровати сидела Яблокова. В строгом платье, с прямой спиной и губами, сжатыми в тонкую линию. Вид был такой, будто я задолжал ей полжизни и сейчас она собиралась взять хотя бы часть долга. И ей для этого даже утюг не понадобится — она сможет положить мне на кожу раскаленную ладонь.

— Вы о чём? — хрипло спросил я, попытался приподняться, но тело ещё не слушалось.

Я сделал вид, что не понимаю. Не потому, что собирался солгать. Просто хотел немного оттянуть момент. Понять, сколько она уже знает. И в эту секунду на лице Людмилы Фёдоровны промелькнула тревога. Почти материнская. Но тут же исчезла, как будто она велела себе не показывать её.

— Ты сам понимаешь, о чём, — сказала она, уже тише. Но уверенность, которая обычно звенела в её голосе, будто бы ослабла.

Я округлил глаза, постаравшись вложить в выражение лица искреннее удивление.

— Не понимаю.

Женщина не стала спорить. Взяла со столика небольшой серебряный колокольчик и трижды в него позвонила.

Через несколько секунд дверь приоткрылась, и в комнату вошёл Лаврентий Лавович. Волосы взъерошены, рубашка небрежно выбилась из-под ремня. Вид у лекаря был встревоженный, но в глазах мелькнула радость, когда он осознал, что я в сознании.

— Что случилось? — спросил парень. — Как вы себя чувствуете, Павел Филиппович?

— Нормально, — выдохнул я, и даже сам удивился, как неуверенно это прозвучало.

— Говорит, что ничего не помнит, — сухо добавила Яблокова.

Лекарь подошел ближе. Я поднял руку:

— Я не говорил, что не помню. Просто… уточнил, что именно вы имели в виду.

На губах Людмилы Фёдоровны появилась слабая, почти незаметная улыбка.

— Одно слово: адвокат, — бросила она.

Лекарь профессионально, но аккуратно пощупал лоб, оттянул веко, заглянул в глаза. Затем наложил какое-то плетение — нежное, как прикосновение руки матери, и по телу тут же разлилась теплая волна. Я выдохнул, едва ощутимо, и почувствовал, как внутреннее напряжение понемногу отпускает.

— Всё в норме, — произнёс Лаврентий Лавович, отступив назад. — Само собой, для вашего случая.

— Он особенный? — слабо усмехнулся я.

— Когда я приехал по вызову Людмилы Фёдоровны, вы были бледнее той простыни, на которой сейчас лежите. А на вашей шее оказался такой след… признаюсь, я сперва решил, что вас вытащили из петли в последнюю секунду.

— Это была гаррота, — тихо сказал я. Голос хрипел, но звучал уверенно.

— Я знаю, — кивнул Лаврентий. — Кустодии уже провели обыск здания. Орудие убийства нашли.

— Орудие, при помощи которого было совершено покушение на убийство, — поправил я.

— И правда, в норме, — пробормотала Яблокова, и впервые за всё время в её голосе прозвучала… нежность. Сквозь усталость, через иронию. Но спутать эту эмоцию с другой не вышло бы при всем желании.

— Если что — зовите, — сказал Лаврентий и быстро ретировался, как человек, которому надо записать в своем дневнике, что некромант вновь воскрес.

Мы остались с Яблоковой вдвоём. Я лежал молча, смотрел в потолок.

Людмила Фёдоровна переложила плед мне на грудь, поправила край подушки. Невыносимо буднично. Как будто я просто плохо пообедал, а не вернулся с того света.

— Спасибо, — выдохнул я.

— Не за что, — отрезала она и добавила уже тише: — Однажды я прибью тебя сама, чтобы не мучился и не мучил других. И оставлю при доме. Будешь мне газетки по утрам читать.