Фортуна Флетчера (ЛП). Страница 19
По хорошо подготовленному знаку мистера Уильямса мы прокричали ему троекратное «ура». Затем, представьте себе, пока мы стояли в парадной форме, он приказал выкатить орудия для учений и, с мистером Сеймуром под локтем, лично обошел все расчеты, чтобы посмотреть, как каждый справляется. Все это привело команду в неописуемый восторг. Все испытали огромное облегчение от того, что у капитана Боллингтона не было опасных взглядов на такие жизненно важные вопросы, как плевки, ругань, табак или женщины, а если у него и был пунктик насчет артиллерии, то никто не возражал. Он определенно был одержим пушками. С момента его прибытия на борт и до 27-го числа, когда мы вышли в море, на корабль были загружены тонны дополнительного пороха и ядер, оплаченных из собственного кармана капитана Боллингтона для учебных стрельб, которым он придавал такое большое значение. Он даже привез на борт пару длинных бронзовых пушек для использования в качестве погонных орудий. Это была его собственная собственность, выточенная для особой точности на чугунолитейном заводе Болтона в Сохо, который также предоставил партию специальных ядер к ним, более гладких и круглых, чем уставные.
Сам момент выхода в море 27-го числа был впечатляющим. Команда «Фиандры» все еще училась, но с ядром опытных людей и с более чем двумястами руками за работой, вся эта огромная машина из жужжащих блоков, гудящих снастей и огромных, скрипящих рангоутных деревьев, расправила паруса и накренилась под ветром за считанные секунды. Я много раз видел, как торговые суда выходят из Полмута, но это было медленное дело, когда один парус за другим подставляли ветру. Это было ничто по сравнению с громоподобным каскадом парусины, когда военный корабль разом отдает все паруса. Переход от голого корпуса к несущемуся под облаком парусов кораблю был зрелищем, которое стоило увидеть. Я жалел лишь о том, что видел это как участник, а не как зритель.
Мы направлялись в Сент-Хеленс, под прикрытием острова Уайт, чтобы присоединиться к конвою, и команда корабля часами была занята приведением всего в порядок, прежде чем снасти были уложены в бухты и нас отправили на обед.
Однако в тот день есть хотели немногие. Мы впервые за несколько недель вышли в море, и это был холодный февральский день, а большие серые волны вели корабль в тошнотворном танце. Мичманы и юнги уже висели за бортом, и даже некоторые из бывалых моряков позеленели. Из моих товарищей по кубрику только Сэмми Боун был совершенно счастлив.
— Чувствуете качку, парни? — спросил он нашу артель. Когда никто не ответил, он достал кожаный мешочек и положил его на стол.
— О нет! — простонал Томас Слейд. — Только не это…
— Заткни свою хлеборезку! — злобно бросил Сэмми и продолжил: — А вот это, парни, «старое матросское средство от морской болезни». — Он развязал шнурок на горлышке мешочка и вытряхнул содержимое. — Ты такого никогда не видел, а, Джейкоб? — сказал он, по-отечески улыбаясь мне. Он поднял предмет и помахал им у меня перед носом. Это был кожаный ремешок, длиной около фута, с отвратительным куском склизкого хряща, привязанным к одному концу. Мой желудок перевернулся от одного его вида, а все мои товарищи выжидающе смотрели на меня. — А делать надо вот что… ты просто глотаешь это… а когда оно дойдет до половины, вытаскиваешь обратно!
Меня вырвало из самых глубин желудка, снова и снова, а Сэмми чуть не задохнулся от смеха. Полагаю, этой шутке тысячи лет, и афинские моряки рассказывали ее друг другу на своих галерах, но для каждой новой жертвы она как в первый раз. Странно было то, что после этого я почувствовал себя лучше.
Через пару недель мы присоединились к конвою и оказались под командованием адмирала синей эскадры, сэра Дэвида Уэстона, державшего свой флаг на новеньком девяностопушечном корабле второго ранга «Пондерес». У него было дюжина семидесятичетырехпушечных кораблей и столько же фрегатов, чтобы безопасно вывести конвой из зоны досягаемости французских крейсеров. Была даже вероятность, что французы попытаются перехватить конвой линейным флотом, так что существовала полная вероятность неминуемого сражения.
Сам конвой насчитывал почти сотню торговых судов, битком набитых продукцией северных мануфактур, и сулил целое состояние в виде призовых денег. Некоторые шли в Испанию или Португалию, другие — в Гибралтар, но сердцевиной всего ордера был двойной ряд больших кораблей, некоторые водоизмещением до тысячи двухсот тонн, которые гордо катились по волнам с чванливым видом линейных кораблей. Они начинали долгий двухлетний путь в Ост-Индию и обратно. Это были корабли Ост-Индской компании, размерами и видом напоминавшие двухдечные линкоры и несшие на борту внушительную батарею орудий. На деле они были далеко не так грозны, как казались. Они могли сражаться с малайскими пиратами и им подобными, но не с настоящим военным кораблем.
Адмирал держал свои линейные корабли единой группой с наветренной стороны от конвоя на случай появления французского флота, а всю эту огромную громаду судов окружил облаком проворных фрегатов, которые должны были стать его глазами и ушами и отгонять более вероятную угрозу в лице каперов. Насколько хорошо это работало, сказать не могу. Семидесятичетырехпушечные корабли и большие «индиамены» держали строй достаточно хорошо, но что до остальных, то, как и водится у капитанов торговых судов, они делали что хотели.
Для фрегатов настала горячая пора: с флагмана то и дело летели сигналы догнать то одно, то другое судно и вернуть его в строй, а капитан Боллингтон срывал голос на шкиперов, которые не могли или не хотели подчиняться приказам. Когда все остальное не помогало, мы показывали зубы и заставляли их повиноваться с помощью наших орудий.
Так, первый выстрел настоящим ядром на моей памяти был сделан поперек курса другого британского судна, угольщика из Ньюкасла под названием «Мэри Дуглас». Судя по выражению лица капитана Боллингтона, еще пять минут неповиновения — и следующее ядро полетело бы прямо в корпус. Между торговым и военным флотом любви было мало.
Так продолжалось несколько дней, пока конвой тяжело вваливался в Бискайский залив. Моя морская болезнь отступила, и я, сам того не желая, начал наслаждаться жизнью. Для капитана Боллингтона и офицеров это было ужасное время работы, тревог и хлопот, но для всех остальных это было просто захватывающе: носиться взад-вперед вдоль медленных колонн «купцов», палить из пушек и в целом упиваться нашей скоростью и мощью. Славная жизнь для парня, ничего не скажешь.
Помимо исполнения нашего долга овчарок, капитан Боллингтон находил время и для артиллерийских учений, и мы начали осознавать истинную глубину его страсти к артиллерии. Учебные стрельбы боевыми ядрами проходили каждый день, и хотя я и раньше участвовал в орудийных учениях, в море это было совершенно иное дело, когда огромные неуклюжие пушки словно оживали и катались по ныряющей палубе.
Главная батарея «Фиандры» состояла из восемнадцатифунтовых орудий, каждое весом в сорок восемь хандредвейтов [13] вместе с лафетом и длиной ствола в девять с половиной футов. Все они были новыми, отобранными капитаном Боллингтоном за максимальную дальность и точность, какую только можно было получить. При заряде в шесть фунтов пороха дальность этих орудий при угле возвышения в один градус составляла шестьсот ярдов до первого касания ядром воды.
Разумеется, ядро летело гораздо дальше, непредсказуемо прыгая и скача по волнам без малейшей точности. С увеличением угла возвышения росла и дальность до первого касания, но при этом падала точность. При максимальном угле возвышения дальность, насколько я знаю, могла достигать и мили, но за всю свою службу я ни разу не видел, чтобы из корабельного орудия стреляли таким бессмысленным образом: при максимальном угле возвышения о точности не было и речи, скорее, это было дело чистой случайности, куда упадет ядро.
В любом случае, и для учений, и для настоящего боя мистер Сеймур всегда приказывал наводить наши орудия для прямого выстрела. Вопреки моим представлениям, это означало не «в упор», а наводить орудие с нулевым углом возвышения, чтобы ядро летело к цели параллельно поверхности воды. Таким образом, не нужно было определять расстояние. В пределах дальности прямого выстрела, куда орудие целилось, туда оно и попадало… по крайней мере, в теории. А для наших восемнадцатифунтовых орудий эта дальность составляла триста ярдов.