Инженер Петра Великого 9 (СИ). Страница 13

Страха в их глазах не было. Он собрал лучших. И он, Адам Людвиг Левенгаупт, поведет их на показательную казнь целой идеи.

Вернувшись на свое место во главе стола, он поднял руку.

— Через час выступаем, господа. Проверьте оружие, амуницию и людей. Ошибок быть не должно.

Он выдержал паузу, и кривая, лишенная веселья усмешка тронула его губы, сделав лицо похожим на маску из античного театра.

— И да поможет нам Бог. Хотя работа, которую мы собираемся выполнить, требует покровителя иного рода. Дьявол, как известно просто обожает ломать то, что было создано в обход всех правил.

Конец интерлюдии.

Глава 7

Шестая неделя нашего безумного броска на север выскребла из людей последние остатки сил. Целых шесть недель. Несомненно, рекорд для здешних времен — уж мое многострадальное тело не даст соврать.

Время сжалось в тугую пружину, распрямляясь лишь на короткие мгновения привалов, чтобы потом снова впиться в ребра лихорадочной скачкой. Мир сузился до спины впереди идущей лошади, до монотонного, въевшегося в подкорку скрипа седельной кожи, до свинцовой тяжести в затылке, не проходившей даже во сне. Мой летучий корпус больше не летел — он полз. Две тысячи изможденных, почерневших от пыли и ветра драгун и преображенцев превратились в механическую колонну, движимую уже не приказами, а лишь инерцией и въевшимся в кровь упрямством. Москву мы пролетели, оставили только пару гонцов, чтобы собирали гвардию в помощь Игнатовскому.

Боль стала фоном всей этой гонки. Тупой, ноющий огонь в пояснице, стертые до кровавых язв бедра, сведенные судорогой пальцы, вцепившиеся в поводья. Держался на чистом самовнушении, на ответственности за людей и на жгучем, горьком отваре от Елисея. Эта дрянь не лечила, конечно же — она обманывала тело, выжигая последние резервы. Каждое утро, вливая в себя чашку этого зелья, я чувствовал, как разряд вонзается в самый центр нервной системы. Боль отступала, превращаясь в далекое, глухое эхо, а мышцы наполнялись заемной силой. Колоссальный кредит у собственного организма под грабительские проценты. Расплата будет долгой и мучительной, когда все это закончится. Если закончится. Но сейчас выбора не было: мои люди смотрели на меня и должны были видеть не страдающий кусок мяса, а генерала, чья воля тверже уральского гранита.

В этой гонке моим главным тараном стала власть, данная Государем. В каждом уездном городе и захудалой слободе разыгрывался один и тот же спектакль. Расплываясь в елейной улыбке, местный воевода или городничий заводил свою вечную песню о пустой казне, падеже скота и нехватке фуража. Я не вступал в споры — только молча выкладывал на стол государев указ с его размашистой подписью и огромной сургучной печатью. Упоминание о чрезвычайных полномочиях и праве «чинить суд и расправу без промедления» действовало безотказно. Либо слухи о мое расплате с Салтыковым шли впереди нас, что сомнительно.

— Фуража, ваше превосходительство, почитай, и нет совсем, — разводил руками очередной пузатый городничий, пряча глаза. — Сами последнюю краюху доедаем. Лошади с ног валятся…

— Вот как, — отвечал я, разворачивая указ так, чтобы печать оказалась прямо перед его носом. — А Государь в своем письме иное пишет. Полагает, что у верных слуг его всегда для дела государственной важности запас найдется. Или ты, отец родной, не из верных?

Елейная улыбка сползала с его лица, в глазах застывал животный страх, и через час у ворот нашего лагеря, как по волшебству, появлялись и лучшие кони из хозяйских конюшен, и подводы с отборным овсом. Система, построенная на страхе, подчинялась лишь большему страху. Я презирал эти методы, однако пользовался ими без колебаний, выжигая себе дорогу на север.

Однако была и другая, тайная опора. Деревянная плашка с тремя переплетенными линиями, которую сунул мне в руку Елисей, оказалась ключом, отпиравшим двери, перед которыми пасовал даже царский указ. Ночами, оставив лагерь на попечение Дубова, я с одним Орловым уходил в темноту. Условный стук в неприметную калитку на окраине, молчаливый обмен взглядами с хмурым бородатым мужиком, демонстрация знака — и перед нами распахивался скрытый от посторонних глаз мир. Нас вели туда, где ждали свежие, отдохнувшие лошади, где молчаливые женщины ставили на стол простую и сытную еду и где можно было получить точные сведения о состоянии дорог и передвижениях разбойничьих шаек.

Староверы были какой-то невидимой подпольной империей и выполняли уговор. Вопросов они не задавали — просто помогали, и в их молчаливой поддержке было больше надежности, чем во всех клятвах моих вельможных оппонентов. Каждый раз, покидая их тайное подворье, я мысленно благодарил старика. Он вживил в мой поход целую нервную систему, пронизывающую всю страну, и эта система работала безупречно. Я вел свой корпус по двум картам: одной — официальной, с городами и дорогами, и другой — тайной, с заимками и паролями. И вторая была надежнее.

Очередной привал объявили у небольшой, заросшей камышом речушки. Команда прозвучала как констатация факта: дальше идти некуда. Люди мешками с зерном валились из седел, падали на мокрую, жухлую траву и застывали, глядя в свинцовое небо. Дисциплина испарилась, осталась животная усталость. Даже Орлов, рычащий на отстающих, молча расседлывал коня, двигаясь медленно и тяжело. Я же застыл в седле, не в силах заставить себя пошевелиться. Тело превратилось в чужой, непослушный механизм, где каждая шестеренка скрипела от боли, грозя вот-вот развалиться.

Осторожно ступая по кочкам, ко мне подошел Анри Дюпре. Выглядел он не лучше остальных: камзол потемнел от пота и грязи, под глазами залегли глубокие тени. Однако держался он с каким-то внутренним, несгибаемым достоинством, сжимая в руке медную флягу.

— Месье генерал, — его голос немного охрип, — раздобыл у маркитанта немного вина. Не бог весть какой нектар, зато согреет кровь.

Протянув флягу, он дождался, пока я с трудом разожму сведенные пальцы. Я сделал несколько жадных глотков. Терпкое, кисловатое вино обожгло горло и огненной волной прокатилось по телу, на мгновение приглушив ноющую боль в пояснице. Отвратительное пойло.

— Спасибо, Анри, — прохрипел я, возвращая флягу. — Вовремя.

Он стоял рядом, глядя на притихший лагерь, на людей, больше похожих на павших в бою, чем на отдыхающих солдат.

— Я много думал, генерал, пока мы скакали, — заговорил он после долгой паузы, — о том, зачем я здесь.

Я молчал. Устал, да и не понятно к чему это он. Видать этот разговор давно в нем зрел.

— Когда я впервые попал к вам, то видел лишь… занятного варвара, — он усмехнулся своим мыслям. — Гениального дикаря, случайно наткнувшегося на несколько европейских секретов. Я поставил себе задачу понять и переслать чертежи в Париж. Простая и понятная работа. Ваши ружья, ваши машины… я считал их интересными игрушками.

Он повернулся ко мне. Я напрягся.

— Но я чудовищно ошибся. Дело ведь не в машинах, не в порохе и не в стали. Верно?

Я медленно кивнул. Внутри нарастало напряженное ожидание.

— То, что вы строите, генерал… Это новый мир. Целая цивилизация, основанная не на праве крови или божественном помазании, а на силе разума. На простой и ясной логике: если что-то можно помыслить, значит, это можно построить. Во Франции, в академиях, мы спорим об этом в теплых кабинетах. Пишем трактаты, изящно доказываем друг другу возможность прогресса. А вы… просто берете и делаете это. Здесь, в этой дикой, заснеженной стране. Вы не пишете книгу о новом мире. Вы строите его.

Его голос дрогнул от сдерживаемого волнения. Он говорил как паломник, наконец-то узревший свою святыню.

— Я смотрел на ваших мастеров, на вас. Они — они творят, а не работают! В их глазах горит тот же огонь, что и у архитекторов, строящих соборы. И я понял: я пытался украсть душу, а не чертежи. А это невозможно. Поэтому я остался, генерал. Не из-за денег и не из страха перед вашим императором. Я остался, потому что впервые в жизни увидел, как мечта становится реальностью. И хочу быть частью этого. Извините, если сумбурно…