Инженер Петра Великого 9 (СИ). Страница 10

Вот оно что. Я столкнулся с местным «воротилой», защищающим свою кормушку. Действуя на опережение, он использовал против меня местную администрацию и втягивал в политические интриги. А я его недооценил. А значит, и ответ должен быть на порядок жестче и быстрее, чем я планировал. Стандартные методы не сработают. Придется вскрывать этот гнойник хирургически.

Ночи становились все холоднее. Глядя в темный потолок, я без сна прокручивал в голове варианты, один абсурднее другого. Арестовать воеводу? Все равно что пытаться осушить болото, вычерпав одну кружку воды: он — верхушка айсберга, за ним стоят десятки таких же алчных купцов и приказных, целая система. Силовая реквизиция? Еще хуже — это открытый бунт, который даст Салтыкову идеальный повод объявить меня разбойником. Нет, эту стену лбом не прошибить. Нужно найти в ней трещину и ударить — один раз и со всей силы. Зародившаяся идея мне нравилась.

Утром я действовал так, будто в запасе у меня была вечность. Вместо того чтобы ехать в управу с криками и угрозами, я собрал Дубова, Дюпре, десяток преображенцев, и мы неспешно, под взглядами горожан, направились к приземистому зданию приказной палаты. Внутри уже собрался весь цвет местного общества — чиновники в потертых кафтанах, дородные купцы, — и в воздухе повисла душная атмосфера ожидания. Салтыков, сидевший во главе стола, встретил меня с улыбкой человека, готового к долгой торговле за каждую хромую лошадь.

Я не дал ему начать этот спектакль. Встав в центре залы, я развернул государев указ, и в наступившей тишине мой голос прозвучал сухо и официально. Я не стал зачитывать весь документ, а остановился лишь на одном пункте:

— «…именем нашим и властью, нам данной, дозволяем генералу Смирнову для скорости и пользы сего похода чинить суд, ревизию и дознание по всякому делу, что препоной сему походу станет».

Я сделал паузу, и в этой тишине, пока мой взгляд обводил застывшие лица, улыбка на лице воеводы начала медленно таять.

— На основании сего, — продолжил я, свертывая указ, — объявляю о начале полной ревизии городской казны и всех государевых подрядов, заключенных сей управой за последние три года.

Расчет оправдался. Зал взорвался криками неверия и недовольства. Через пару минут, которые я просто стоял, безразлично поглядывая в оно, шум поутих. Купцы бросали тревожные взгляды друг на друга, приказные пониже рангом инстинктивно вжимали головы в плечи. Они боялись не столько наказания, сколько разоблачения. Того, что их маленький, уютный мирок, построенный на откатах и приписках, сейчас будет вывернут наизнаку.

— Ваше превосходительство, позвольте! — попытался возразить Салтыков, поднимаясь. — Это дело долгое, требующее знания местных обычаев…

— Именно поэтому, я привлек к делу человека незаинтересованного, с европейским подходом к счетоводству, — прервал я его и кивнул в сторону двери.

В залу вошел Анри Дюпре. Безупречный: парик напудрен, камзол вычищен, в руках — толстая бухгалтерская книга. За ним следовали два моих писаря. Француз, которому я ночью обрисовал план, играл свою роль с видимым наслаждением. Он прошествовал к столу казначея, испуганного, потного мужичка, и с вежливым поклоном произнес:

— Месье, будьте любезны предоставить приходно-расходные книги за 1705 год. Мы начнем с контрактов на поставку фуража. Полагаю, там мы найдем много интересного.

Упоминание фуража было ударом по самому больному месту. Купец-староста, главный подельник воеводы, заметно побледнел. Не дожидаясь ответа, Дюпре сел за стол и с преувеличенной педантичностью начал раскладывать свои инструменты: линейки, грифели, счеты. Это был театр. Шум в зале начал перерастать в тихий ужас.

Одновременно Дубов привел в исполнение вторую часть плана. Его преображенцы, разделившись на два отряда, взяли под контроль городские фуражные склады. Без шума и без единого выстрела — просто оцепили и выставили своих часовых, прекратив любую деятельность. Сигнал был ясен: я контролирую реальные ресурсы.

К полудню, когда Дюпре с азартом сыщика уже «обнаружил» первую вопиющую недостачу и с вежливой улыбкой попросил у казначея объяснений, я снова вызвал к себе Салтыкова. Я занял как раз его кабинет. Не плохо он тут устроился, дорохо-бохато. Он пришел в кабинет один, без свиты, за несколько часов постарев на десять лет.

— Мои ревизоры, — заявил я, когда он остановился передо мной, — люди упрямые. Боюсь, им понадобится не одна неделя, чтобы разобраться в ваших хитросплетениях. Боюсь, всплывут неприятные подробности и о сделке с князем Голицыным. Все эти бумаги лягут на стол Якову Вилимовичу Брюсу. А он, как вы знаете, очень не любит, когда казенные деньги тратятся впустую.

Салтыков разглядывал узор на ковре.

— А могут и не найти, — продолжил я. — Могут прийти к выводу, что все недочеты — это следствие нерадивости мелких писарей. И закончить свою работу сегодня же. Все зависит от того, окажутся ли шесть сотен отборных строевых коней и три тысячи пудов лучшего овса в расположении моего корпуса к заходу солнца.

Он поднял на меня взгляд, полный бессильной ненависти.

— Вы… вы шантажируете меня, генерал.

— Я спасаю жизнь Наследника престола, князь, — поправил я его. — И использую для этого все данные мне Государем полномочия. Уверен, князь Голицын, как верный слуга отечества, поймет причину задержки его поставки. Хотя вот поймет ли Государь причину вашего упрямства, когда узнает обо всем, — большой вопрос. Выбор за вами.

Он стоял еще с минуту, тяжело дыша. Упоминание Наследника и Государя здорово его напугало. Проиграл. Я не стал его арестовывать или унижать — просто затянул на шее его коррупционной системы удавку из ее же собственных грехов. Теперь ему оставалось только заплатить выкуп за собственное спасение.

Салтыков сломался. Уже через час сонный и апатичный город забурлил, как котел на огне. Купцы гоняли своих приказных, те срывали с работ мужиков, и вся эта пирамида страха вдруг заработала с невиданной скоростью. С конного завода князя к нашему лагерю потянулись табуны отборных жеребцов, а со складов его подельников — подводы, доверху груженые хорошим овсом. Источавшая спесь, городская элита, теперь наперебой демонстрировала рвение в попытках заслужить прощение.

Однако страх — плохой фундамент для порядка. Ему нужен цемент: наглядный, кровавый урок. И пока мои офицеры, матерясь от удовольствия, принимали наконец-то годных коней, на центральной площади уже сколачивали помост. Воеводу я решил не трогать — его судьбу решит Государь. Моей мишенью был не человек, а система. А ее олицетворением служил главный купец-подрядчик, уличенный в поставке гнили вместо фуража.

Суд уложился в четверть часа. Два писаря зачитали показания свидетелей, после чего Дюпре, с бесстрастным видом ученого, вынес заключение: таким овсом можно лишь травить крыс. Подрядчик сперва отпирался, затем пытался сулить взятку, а под конец обмяк. Его дородное тело сползло с лавки, и он, утыкаясь лицом в грязные доски, завыл тонко, по-бабьи, но я был неумолим.

— За хищение и сознательное вредительство, поставившее под угрозу поход государственной важности, — мой голос раскатился по площади, затихшей так, что стал слышен скрип пера писаря, — приговорить купца Ермолова к двадцати ударам кнутом и последующей отправке на каторжные работы в Азов.

Приговор привели в исполнение немедленно. Первый же свист кнута вырвал из толпы испуганный вздох, а на белой рубахе купца проступила тонкая алая полоса. После пятого удара он замолчал, только тело мелко вздрагивало при каждом взмахе. Жестокая хирургия: я вырезал нарыв на теле города, чтобы зараза не пошла дальше. По крайней мере, я так себя утешал. Глядишь, и Салтыков еще долго будет помнить этот урок.

Вечером, когда корпус уже выстраивался в походные колонны, в мои покои зашли Дубов и Дюпре.

— Вы заставили гадюку саму себя ужалить, — произнес Дубов с неподдельным одобрением в голосе. — Без шума, без долгой осады. Одним росчерком пера. Это посильнее любого штурма будет.