Барин-Шабарин 8. Страница 5

Эх, как же мне сейчас хочется быть там, в бухте Золотого Рога, и самому повести десант на султанский дворец. И не в старый Топкапы, где кроме гарема и евнухов, никого не осталось, а сразу в Долмабахче.

***

Рассвет над Босфором вставал кровавый. Не от солнца – от пожаров. Все небо, от Золотого Рога до Мраморного моря, заволокло черным дымом, сквозь который пробивались багровые языки пламени.

Воздух был густ от гари, пропитан запахом пороха, крови и тлеющего человеческого мяса. Русские штурмовые колонны, измотанные ночным боем, но не сломленные, уже прорвались через три бреши в древних Феодосиевых стенах. Однако настоящая битва только начиналась.

Маскальков шел во главе своего полка по узким, кривым улочкам Галаты, где каждый дом, каждая лавка, каждая кофейня превратились в смертельную ловушку. Из-за ставень сверкали мушкетные выстрелы, с плоских крыш сыпались камни и обломки черепицы, а из темных переулков выскакивали фанатики с ятаганами – обреченные, но яростные. Их крики: «Аллах акбар!» смешивались с предсмертными хрипами и командами офицеров.

И все-таки полковник был рад. Он вернулся, как и обещал. И уже не для одиночной отчаянной вылазки, а для решительного штурма, который окончательно выведет Османскую империю из войны.

– Вперед! Не останавливаться! – голос Маскалькова, обычно такой четкий и звучный, теперь хрипел от дыма и усталости.

Его команду заглушил чудовищный грохот – где-то в порту, в районе Эминеню, рванул главный пороховой склад. Взрывная волна прокатилась по городу, заставив содрогнуться даже древние стены.

На мгновение багровая вспышка осветила главную улицу, и полковник увидел бегущую толпу – не солдат, а простых горожан: греков в разорванных рубахах, армянских женщин с распущенными волосами, турок, тащивших на себе раненых. Все они смешались в едином потоке ужаса, топча друг друга в слепой панике.

– Ваше превосходительство! – сквозь дым к Маскалькову пробился Елисей, молодой казак, лицо которого было залито кровью – не своей, как он тут же пояснил. – Турки режут христиан в квартале Фенер! Наши отряды не могут пробиться – там узкие улицы, баррикады…

Полковник стиснул зубы до хруста. Это уже не была война – это была бойня, резня, безумие, против которого не было тактики. И все же ее следовало найти.

– Разделиться, – резко скомандовал он. – Первая и вторая роты – со мной. Остальные – к дворцу султана. Возьмите в осаду и ждите меня, а если я не подойду – сами отыщите там либо султана, либо его труп. Третьего не дано.

***

Узкие улочки Фенера, обычно такие живописные с их деревянными османскими домами и цветущими двориками, теперь представляли собой кровавый ад. Тротуары были завалены телами – не солдат, а женщин, стариков, детей.

Греческие дома горели, выбрасывая в небо искры, которые смешивались с отблесками от золотых куполов церквей. На перекрестках простые турецкие солдаты и башибузуки с дикими глазами и вымазанными пороховой копотью лицами, добивали раненых, не разбирая – христианин перед ними или мусульманин.

– Огонь! – скомандовал Маскальков.

Первые шеренги дали залп. Передние нападающие рухнули, но из-за угла высыпали новые, с печатью безумия на лицах, размахивая ятаганами и старыми мушкетами.

– Штыки! Вперед!

Стычка превратилась в кровавую рубку. Полковник лично всадил штык в огромного башибузука с седыми усами, но тот, умирая, успел схватить его за горло костлявыми пальцами. Только точный выстрел Елисея в висок спас командира.

– Спасибо, казак, – полковник откашлялся, вытирая кровь с шеи.

– Не за что, ваше превосходительство, – Елисей перезаряжал винтовку, его пальцы дрожали не от страха, а от ярости. – Только вот спасать-то уже некого…

Когда они ворвались на центральную площадь Фенера, там уже валялись сотни трупов. Посреди, у фонтана, распростертый в неестественной позе, лежал греческий священник с перерезанным горлом, все еще сжимающий в руках серебряный крест.

– Господи помилуй… – кто-то из солдат перекрестился.

Маскальков не стал креститься. Он лишь сжал эфес сабли и скомандовал:

– Дальше. К Айя-Софии. Там еще могут быть живые.

Великий храм, тысячу лет назад превращенный в мечеть, теперь стал ареной последнего отчаянного боя. У его стен, на древней площади Августеон, стояли янычары – не регулярные войска, а фанатики из старой гвардии, готовые умереть, но не сдаться. Их белые чалмы уже почернели от дыма, но глаза горели фанатичным огнем.

– Орудия! Картечь! – скомандовал полковник.

Шабаринки, с трудом втащенные по узким улочкам, ударили почти в упор. Первые ряды янычар буквально исчезли в кровавом тумане, но оставшиеся, вместо того чтобы бежать, с дикими криками бросились в контратаку.

– В штыки! За мной!

Маскальков рванул вперед, чувствуя, как пуля пробивает его рукав, оставляя на мундире кровавую полосу. В следующее мгновение он схватился с янычарским офицером – высоким черкесом с седыми усами, который бился как дьявол, размахивая кривой саблей. Удар эфесом по зубам положил конец схватке.

– В храм! Быстро!

Когда массивные бронзовые двери Айя-Софии распахнулись, оттуда хлынула толпа – не турок, христиан. Греки, армянские женщины с детьми на руках, болгарские купцы – все они кричали, плакали, целовали русские мундиры, падали на колени перед иконами, некоторые солдаты несли их перед собой.

– Спасли! Спасли! Христос воскресе! – кричали они на смеси языков.

Но полковник знал – это только начало. Где-то в городе еще гремели выстрелы. Где-то лилась кровь. И где-то, в глубине султанского дворца Долмабахче, ждал своего часа Абдул-Меджид…

Глава 3

Карета с гробом двигалась со скоростью пешехода. Я шел следом, в толпе придворных, чувствуя, как ледяной ветер проникает под новенький иголочки мундир вице-канцлера. По обе стороны процессии – сплошная стена лиц. Но что странно – ни слез, ни стонов. Лишь молчание, прерываемое скрипом полозьев по снегу.

Вдруг где-то впереди раздался женский крик:

– Освободитель! Сгинул наш батюшка!

Шувалов, что шагал рядом со мною, вздрогнул. Я мысленно усмехнулся… Освободитель? Николай? Как же… Процессия двигалась дальше. На углу Морской улицы ветер донес до меня обрывки разговора:

– Слышал, сам себя отравил из-за любовницы…

– Врешь! Англичане подкупили лейб-медика…

Видать – не только до меня, потому что краем глаза я заметил, как Александр стиснул зубы. Да, ему каждая такая сплетня – как нож в спину.

Наконец, траурный кортеж – будто черная змея, растянувшаяся на две версты – достиг Петропавловской крепости. У самых ее ворот процессию встретило неожиданное препятствие. Старый солдат в поношенном мундире, времен Отечественной войны, бросился под колеса. Крикнул:

– Батюшка! Возьми меня с собой!

Его вырвали из-под копыт лошадей, но крики долго еще раздавались сзади:

– Кому ж ты нас оставил? Кому?

Я увидел, как Александр II побледнел еще больше. Вот оно – наследство.

Февральский ветер выл в шпилях Петропавловского собора, будто сама смерть оплакивала своего верного слугу. Санкт-Петербург, словно закованный в панцирь горя и страха, хоронил Николая I.

Двенадцать гренадеров в парадной форме подняли гроб с лафета. Свинцовый. Непомерно тяжелый. Казалось, сам покойный не желал, чтобы его внесли в династическую усыпальницу.

Промозглый ветер дунул с такой силой, что сорвал парадную треуголку с одного из караульных. Толпа замерла. Тысячи людей в черном – чиновники, военные, простолюдины – стояли, не смея шелохнуться. Лишь где-то в караулке завыла собака.

Когда гроб вносили в Петропавловский собор, из толпы вырвалась женщина в черном – фрейлина, бывшая любовница покойного. Она бросилась к нему с криком:

– Прости меня, мой лев!

Ее быстро увели, но этот вопль разбудил что-то в толпе. Послышались рыдания. Кто-то запел «Со святыми упокой». Пение подхватили сотни голосов.