Мертвые канарейки не поют. Страница 39

Протискиваясь сквозь кольцо зевак, Рита напоролась на пожилого милиционера.

– Вы куда? – спросил он строго. – Вы тут живете?

– Нет, но мне очень нужно попасть в этот подъезд, – начала Рита. – Понимаете, мой отец…

– Если не живете, то попадете, когда можно будет! – весомо заявил милиционер.

А когда Рита поинтересовалась, когда же будет можно, отошел в сторону, как будто ее и не расслышав. Поэтому, дождавшись, пока пожилой блюститель порядка скроется за углом, Рита замахала молодому худосочному милиционеру, полагая, что тот будет более сговорчивым.

– Понимаете, я тут не живу, однако там, в одной квартире, в гостях мой отец, и мне надо забрать его… – произнесла Рита и вдруг увидела, что из подъезда выносят кого-то на носилках.

Судя по простыне, укрывшей человека на носилках с головой, чье-то тело. Запнувшись, Рита наблюдала за этой мрачной сценой, а молодой милиционер и в самом деле сжалился и был готов пропустить ее, однако поинтересовался еще, в какую квартиру ей нужно.

– В девяносто восьмую… – ответила Рита, краем глаза наблюдая за тем, как тело на носилках запихивают в брюхо «Скорой».

И вдруг ее внимание приковали стоптанные ботинки.

Такие нелепые жарким летом. И с еще более нелепыми красными шнурками от старых кед – подходящие по цвету черные у отца забрали при посадке в СИЗО, а затем так и не отдали.

Это были ботинки отца. Да и носки в клеточку на задравшейся лодыжке, выглядывавшей из-под простыни, тоже были отцовы.

– В девяносто восьмую нельзя, – нахмурился молодой милиционер. – Там алкаши поножовщину устроили, один тяжело ранен, а другой получил ножом в сердце, прямо на месте скончался.

– Папа! – закричала Рита, бросаясь к «Скорой», дверцы которой как раз закрывались.

Человеком, который во время устроенной алкашами в девяносто восьмой квартире поножовщины получил удар в сердце, скончался на месте и сейчас лежал на носилках под простыней, был ее отец.

Риту пустили в салон «Скорой», и всю дорогу до больницы она держала отца за руку – еще теплую – и не хотела верить, что он умер.

Она не плакала, потому что слез у нее не было. Она все еще надеялась, что отец поднимется и выяснится, что все это дурной сон, наваждение.

Сцена из фильма ужасов.

Из ее личного фильма ужасов, который никак не желал заканчиваться.

Странно, однако все детали того, что последовало после прибытия в больницу, врезались в ее память навсегда. Как она говорила с врачами, а потом с милиционерами, и те переглядывались, узнав, кто она такая – еще бы, ведь именно благодаря ее расследованию в городе разразился дикий скандал.

Как она сопровождала отца, переложенного на каталку, в подвал больницы, в морг. Беседовала с патологоанатомом. Наконец, осталась наедине с лежащим уже на голом металлическом столе отцом.

Рита снова дотронулась до его руки – та была уже прохладной. Она погладила отца по впалой, морщинистой, покрытой седой щетиной щеке, стараясь не замечать кровавого пятна в районе сердца. Поцеловала папу в лоб и ушла.

Надо было позаботиться о похоронах.

Последовавшая ночь была самой ужасной в ее жизни. Даже та, после изнасилования Львом Георгиевичем, была не такая. Тогда она провалилась в сон, а теперь не могла заснуть, отчего-то уверенная, что в двери вдруг повернется ключ. Раздастся знакомый голос – и на пороге возникнет отец.

Причем не тот, каким он был в последнее время, не седой, сгорбленный, пьющий старик. А ее любимый папка, молодой, веселый, ироничный.

А папка лежал на столе патологоанатома, производившего вскрытие.

Рита запретила себе думать об этом, однако никак не могла остановиться. Ночь, вообще-то короткая, летняя, душная, не желала заканчиваться. Девушка вдруг поняла, что больше так продолжаться не может.

Барковский-старший умер, а несчастья продолжаются. Как будто… Как будто Лев Георгиевич продолжал методично и целенаправленно разрушать ее жизнь из могилы.

В подобную потустороннюю муру Рита не верила, однако понимала, что ей все надоело. Она оказалась героиней персонального фильма ужаса, который никогда не закончится.

Просто-напросто никогда.

Выдернув из розетки шнур телефона, она прошла в ванную, включила мертвенно-бледный свет и, усевшись на грязный край, повернула кран. Наблюдая за тем, как вода, пузырясь и булькая, наполняет ванну, Рита подумала, что самое время довести до завершения то, что она когда-то попыталась, но так и не смогла.

Только на этот раз она разрежет вены не поперек, а вдоль. И примет совсем немного снотворного, которого в домашней аптечке родителей предостаточно, – пару таблеток хватит, чтобы заснуть и не проснуться.

И не проснуться…

Повеселев от этой мысли, Рита отнесла в ванную нож поострее и положила его на стиральную машинку, а затем отправилась в зал, отыскала аптечку и, вывернув ее, нашла искомую упаковку. Внимательно изучив инструкцию, она поняла, что больше пяти или шести таблеток принимать нельзя, иначе ее снова, как и в тот раз, вывернет. Прихватив одну-единственную пластинку с таблетками, девушка отправилась на кухню, где в холодильнике оставалась бутылка вина, припасенная отцом.

Главное – не залить соседей, крутилась у нее в голове совершенно безумная мысль, и Рита, зайдя по пути в ванную и увидев, что воды уже достаточно, плотно закрутила кран. Пощупав воду, огорченно подумала, что та слишком горячая.

«Придется подождать с полчасика, а потом…» Она посмотрела на пластинку с таблетками и прошла на кухню. Вино только усилит действие препарата и сделает так, чтобы снотворное втянулось в кровь.

Рита вынула из упаковки шесть таблеток и, подумав, выбросила одну в мусорное ведро («хорошо бы вынести, чтобы не воняло, однако теперь это сделают за нее другие»). Несколько раз пересчитала выложенные в ряд таблетки, сначала слева направо, потом справа налево.

Пять. Этого хватит. Хватит, чтобы заснуть – и не проснуться.

Жить дальше не имело смысла. Ее жизнь разрушена. Отец умер, мама, вероятно, скоро последует за ним. Так зачем ей продолжать существовать?

Вот именно, незачем.

Потому что никогда больше не раскроется входная дверь, впуская в дом тех, прежних, маму и папу, никогда больше она не услышит их радостные голоса, никогда…

Одну за одной Рита положила таблетки в рот, тщательно разжевала их и, запив небольшим количеством белого вина, проглотила.

У нее было еще около получаса, чтобы улечься в ванну и разрезать себе вены.

И наконец-то умереть. Сейчас, в самый темный час ночи.

Внезапно послышался звук проворачивающегося в замке ключа, а потом шаги. И мужской голос, который произнес:

– Рита?

Ее охватил суеверный ужас. Неужели… неужели отец, узнав, что она намеревается делать, вернулся?

И вдруг наваждение прошло – Рита поняла, что это хоть и мужской голос, но вовсе не голос отца. У Антона Громыко, у которого – и как она могла об этом забыть! – имелся ключ от ее квартиры.

Выскочив в коридор, Рита и в самом деле увидела Громыко, который стоял в дверях. Он облегченно произнес:

– Мать, ну вот ты где! А почему на звонки не отвечаешь?

Его взгляд упал на выдернутый из розетки шнур телефона.

– С тобой все в порядке? – спросил он тревожно. – Мать, я ведь когда узнал, что случилось с твоим папкой…

– Со мной все в порядке! – ледяным тоном заявила девушка. – И как ты смеешь ночью, без спроса, заявляться в чужую квартиру! Отдай ключи и уходи!

Рита протянула руку, желая вырвать у Антона из рук ключи, как вдруг из темного общего коридора в прихожую ее квартиры шагнула еще одна фигура.

Это был Тигран Еросян.

Уж кого-кого, а его Рита никак не ожидала увидеть – ни у себя в квартире в три часа ночи, ни вообще где-либо когда-нибудь еще в своей жизни.

Хотя бы потому, что жить ей оставалось считаные минуты. Во всяком случае, до появления незваных ночных визитеров.