Империя 2 (СИ). Страница 20

Мы проехали километров пять по направлению к трассе, и я уже начал надеяться, что пожарные ошиблись, и путь свободен.

Но потом дорога свернула направо, и даже через лобовое стекло на меня пахну́ло жаром.

Лес по обе стороны дороги не просто горел — он ревел, извергая столбы огня и чёрного дыма. Воздух превратился в раскалённое, дрожащее марево. Видимость упала до пары метров. Сквозь густую завесу дыма едва угадывалась дорога, превратившаяся в чёрную пузырящуюся реку огня. Все цвета исчезли — мир стал огненно-чёрным. Глаз видел только два оттенка: слепящее, яростное пламя и непроглядную черноту теней.

Но выбора не было.

— Заходим в зону, — сообщил Воронов по рации кому-то.

Рация прохрипела в ответ что-то неразборчивое, и связь пропала, сменившись треском эфира.

Я поднял щиты на некотором отдалении от машины. И Катя, не сбавляя скорости, направила пикап прямо в это адское пекло.

Глава 8

Пять минут тишины

Майор Орлов стоял посреди дороги, заложив руки за спину. В одной он сжимал помятую металлическую кружку с давно остывшим кофе. Всего в паре сотен метров от него отсыпанная асфальтовой крошкой грунтовка исчезала в ревущей, дрожащей стене огня, которая с каждой минутой становилась всё выше и яростнее. За его спиной тихо тарахтели двигатели — его люди, его техника, его ответственность.

Приказ о передислокации под Златоуст пришёл полчаса назад, но майор не мог уехать. Там, в этом пекле, оставалась группа капитана Воронова, два десятка гражданских, дети и этот странный, нагловатый граф, который вызвался помочь, добавив всем головной боли. Мало Воронову деревенских, так теперь ещё и графа вытаскивать.

К нему в который уже раз подошёл целитель из машины скорой помощи. Его ровесник, такой же седой. Давний знакомый, не раз уже доводилось вместе работать.

— Майор, прошло пять минут. Пять с половиной уже, — целитель заговорил тихим, бесцветным голосом. — Ты же сам говорил. У них закончилась пена. Мы должны уходить. Чудес не бывает.

Орлов не отрывал взгляда от огня. Он видел, как ветер швыряет в небо целые снопы искр, как верхушки сосен вспыхивают, словно гигантские спички.

— Воронов выйдет, — прикрыв глаза, также негромко ответил он, обращаясь то ли к целителю, то ли к самому себе. — Он упрямый.

— Он сгорит! — сплюнул целитель. — И мы вместе с ним, если не уйдем сейчас!

— Ещё минуту, — отрезал майор. — Он мог заранее сообщить, на подходах к зоне горения.

Он посмотрел на часы. Секундная стрелка ползла по циферблату с издевательской медлительностью. В эфире — мертвая, гнетущая тишина, пробиваемая лишь треском помех.

Целитель, поразмыслив, кивнул. Ему тоже не хотелось верить в гибель парней.

Внезапно рация на поясе майора хрипло взвизгнула и замолкла.

А секунду спустя из огненного коридора вырвался мощный протуберанец, лизнув дорогу.

ㅤ

ㅤ

Мир сужается до дороги, едва видимой через лобовое стекло, которое на глазах покрывается тончайшей, как иней, паутиной трещин. Рёв огня снаружи больше не звук — это вибрация, которая проникает сквозь металл и кости, давит на грудную клетку, заставляет дрожать внутренности. Всё, что происходит в салоне, тонет в этой оглушающей, вязкой вате. Я слышу, как Катя что-то кричит, но не могу разобрать слова.

Я сосредоточен на щитах. Телекинез в таких условиях — это не изящное искусство, а отчаянная попытка жонглировать дюжиной яиц. Я отшвыриваю обугленные ветки размером с мою ногу, которые сыплются на дорогу. Сбиваю языки пламени, которые, как живые, тянутся к нам от придорожных деревьев, норовя облизать машину. Я держу вокруг пикапа «пузырь» относительно спокойного пространства, но каждый такой телекинетический толчок отзывается раскаленными гвоздями, вбиваемыми в виски.

Всё вокруг — два цвета. Нестерпимо-яркий, слепящий оранжевый, от которого болят глаза, заставляя их слезиться. И абсолютная, вязкая чернота теней, в которой тонет всё, лишая способности оценить расстояние. Я заставляю себя не закрывать глаза, хотя инстинкт орёт об обратном. Выживем — целители что-нибудь придумают. Мёртвым зрение не нужно.

Всепоглощающий жар ломится в салон, стремясь сжечь непокорную консервную банку. Пластиковая «торпеда», укрытая дедовым полотенцем, коробится, плывёт как свечной воск, наполняя и без того непригодный для дыхания воздух едкой, тошнотворной вонью горелой химии. Пот ручьями стекает по лицу, смешиваясь с копотью, щиплет глаза. Кажется, что дышишь не воздухом, а раскаленными углями прямо из адской жаровни.

Ощущение, как в детстве, в дедовской бане, когда он, выходя, подкидывал последнюю порцию дров, а ты, мелкий, пытался высидеть хотя бы минуту, доказывая, что уже мужик.

Катя ведёт машину на чистом инстинкте. Её руки в пожарных крагах намертво вцепились в руль. Подозреваю, она не столько видит дорогу, сколько чувствует её магией, уплотняя пузырящуюся битумом грунтовку прямо перед колесами.

И тем не менее, несмотря ни на что, мы едем. Я сам не верю в то, что это возможно, но стрелка спидометра держится за отметкой «шестьдесят». Мы мчимся сквозь ад, и, судя по неясным силуэтам фар сзади, колонна всё ещё держится за нами.

Понимаю, что всё это время с заднего сиденья доносится пронзительный, на одной ноте, крик младенца. Это плохо, очень плохо. Он надышится этой дрянью. Сквозь гул я слышу обрывок фразы Воронова, который, перекрикивая рёв, орёт женщине, чтобы дала ребёнку грудь. Крик затихает.

Капитан, сидящий сзади, за моим сиденьем, прижимается к полу, но время от времени осторожно выглядывает между сиденьями, прикрыв лицо рукавом куртки. Он выкрикивает в рацию короткие команды, которые я не могу разобрать. Я вижу лишь результат — оранжевая в свете пламени пена ложится на дорогу в считанных метрах перед пикапом. Мне приходится держать отдельный, маленький щит прямо перед лобовым стеклом, отсекая брызги. Если хоть капля этой холодной смеси попадёт на раскаленное стекло, оно разлетится вдребезги.

— Четыре с половиной минуты! — крик Воронова пробивается сквозь гул. — Пять… Пена кончается!

Катя издает сдавленный стон. Я вижу, как её руки начинают дрожать. Явно её силы на исходе. А ведь теперь всё зависит от неё. Наплевав на конспирацию, я протискиваю руку ей под воротник тяжелого ватника и начинаю делиться скудными запасами энергии. Она бросает на меня короткий, нечитаемый из-за очков взгляд, и жмёт на газ.

Согласен, уже не до безопасности. Просто валим! Остаётся надеяться, что полоса огня кончится раньше, чем мы.

ㅤ

Чуйка пищит, пронзая мозг. Я бросаю взгляд в боковое зеркало, пластиковый обтекатель которого давно сгорел, но само зеркало ещё держится.

Так и есть. Машина с лысой резиной. Она резко виляет вправо.

Мир для меня замедляется. Гул огня превращается в тихий, приглушенный фон. Я вижу, как легковушка, будто в замедленном кино, съезжает с дороги. Её передние колеса ныряют в придорожную канаву, она подпрыгивает и, пролетев несколько метров, падает днищем на торчащую из земли обугленную корягу. Взлетает сноп искр. А потом вокруг машины медленно, как распускающийся цветок, разливается жидкое пламя. Еще мгновение — и машина исчезает в ослепительной, беззвучной для меня вспышке.

Перед глазами встаёт пацан. «Дяденька граф, а вы всех спасете?»

«С чего я взял, что мне это по силам? — проносится в голове. — Что я скажу этому мальчишке?»

Не успеваю сообразить, сколь противоречива моя мысль, как с оглушительным треском поперёк дороги падает сосна, и я, отбросив все мысли, собираю остатки сил в один телекинетический удар. Дерево отлетает в сторону, ломая другие стволы. Катя даже не тормозит. Она, похоже, в прострации, и машину давно уже ведёт на автопилоте.

Никто, кроме нас. Даже если не все выживут, мы уже сделали невозможное. Осталось выбраться.

ㅤ

Огненный ад закончился так внезапно, что мозг в первые секунды отказывался в это верить.