Гнев изгнанника (ЛП). Страница 41

— Пожалуйста, скажи мне, что в этом бумажном пакете бургер с дополнительными огурчиками и без лука, — умоляю я, опускаясь на одно из кресел в первом ряду, бархат которого поглощает мое тело.

— А что такое? Ты проголодалась? — мама отрывает глаза от бумаг и поднимает вверх идеально ухоженные брови.

Я открываю рот, чтобы оправдаться, но она быстро перебивает меня игривой улыбкой.

— Не отрицай это. От тебя пахнет как после концерта «Grateful Dead».

Да, я определенно должна была взять больше салфеток для сушки белья перед тем, как курить.

Совет от профессионала: если у вас запланирован обед с мамой, и вы не хотите пахнуть как скунс, потрите одежду салфетками для сушки белья. Работает безотказно.

— Исправит ли это ситуацию, если я скажу, что у меня сегодня больше нет занятий?

— Нет, — отвечает она резко, протягивая мне пакет с едой. — Твое наказание – дождаться, пока Рейн закончит тренировку по футболу и подвезет тебя домой. А теперь отдай мне ключи.

— Мааам, — стону я, думая о том, что мне придется тащиться на тренировку по футболу.

— Не мамкой мне, — она улыбается, слегка хихикая. — Ты можешь курить дома, где я знаю, что ты в безопасности. Ты же знаешь.

— Да, да, я поняла, — бормочу я, доставая из сумки ключи и бросая их ей, наблюдая, как она ловко их ловит.

Я слишком под кайфом, чтобы спорить с ней, поэтому просто достаю из пакета еду, пока она начинает есть, и спрашиваю, смотрела ли она последнюю серию нашего любимого реалити-шоу.

В конце концов я все-таки интересуюсь, как дела в театре, и тут она начинает свою болтовню. Дело в том, что моя мама начинает болтать без умолку, когда речь заходит о чем-то, что ей нравится.

А я, к сожалению, не овладела способностью моего отца впитывать всю информацию, которая вырывается из ее уст, когда она говорит так быстро. Возможно, это больше связано с тем, что я никогда по-настоящему не понимала и не любила искусство.

То, как люди жаждут метафор. Как они извлекают смысл из повседневного, выделяют эмоции и превращают их в стихи, мазки кистью по холсту или образы персонажей на сцене. Я не вижу мир в оттенках чувств.

Я вижу его в данных. Правилах. Логике. В том, что можно разложить на цифры и процессы, когда точно знаешь, где ты находишься. В уравнениях, которые будут верны, какой бы хаотичной ни была жизнь.

Искусство, с другой стороны, кажется самим хаосом. Никаких границ, никакого контроля – только сырые, непредсказуемые эмоции, выплескивающиеся на холст или в слова. Это беспорядок. И, возможно, поэтому я его не понимаю. Поэтому я так цепляюсь за вещи, которые могу измерить. За вещи, которые могу контролировать.

Потому что противоположное меня пугает.

Несмотря на все это, я, блять, обожаю смотреть на маму, когда она находится в своей стихии.

— Я тебе надоела, или ты отключилась, когда я говорила о «Гамлете» для осеннего шоу?

Ее голос прорезает туман, я моргаю и снова сосредотачиваюсь на улыбке на ее лице. Потускневшие бархатные занавески за ее спиной контрастируют с насыщенным красным цветом ее блузки, но почему-то это смотрится гармонично.

Сэйдж Ван Дорен – сила природы. Не из-за ее богатства или успеха, хотя у нее и того, и другого в избытке. Это нечто большее. В воздухе вокруг нее витает какая-то напряженность. Это дает ей возможность господствовать в любой комнате, в которую она входит, не повышая голоса. Она из тех женщин, которые не оставляют вам выбора, кроме как уважать их.

Люди шепотом говорят о том, что с Сэйдж лучше не связываться, и я верю им. Я видела это.

Но у нее есть и другая сторона, которую люди не знают. Сторона, которая позволяла мне забираться к ней в постель ночь за ночью, когда меня мучили кошмары, пока я не стала слишком взрослой, чтобы признаться, что все еще хочу этого. Сторона, которая наполняет диффузор в моей комнате ароматом клубники, потому что знает, что он пахнет ею, и что-то в нем отгоняет тьму.

Эта двойственность – резкая, практичная, жесткая, но бесконечно нежная с семьей – делает ее одновременно пугающей и утешительной.

Моя мама – та, кем я хочу стать, когда вырасту.

Я пожимаю плечами и улыбаюсь, смущаясь.

— Ты вовсе не надоела мне, мам. А вот Шекспиру не помешало бы немного больше драматизма.

— Как погода, моя огненная девочка? — нежно спрашивает она, прежде чем откусить гамбургер.

Мама задает мне этот вопрос с тех пор, как я себя помню. Это ее способ узнать, как у меня дела, не выпытывая лишнего. Иногда я отвечаю, что солнечно, а иногда – что гроза. Но каждый раз, когда она задает этот вопрос, я знаю, что на самом деле она хочет спросить: «Ты в порядке?».

Это заставляет меня любить ее еще больше, если это вообще возможно. Даже если мне приходится несколько раз врать ей о погоде, одного того, что она спрашивает об этом, уже достаточно.

Я откидываюсь на спинку кресла и рассеянно прослеживаю сложные узоры на подлокотнике.

— Облачно, но по прогнозу обещают солнце.

Видимо, моя фальшивая улыбка не проходит мимо нее, потому что она смотрит на меня так, будто говорит: «Ты врешь».

— Это из-за Джуда? Я знаю, что тебе было немного сложно смириться с его переездом, но если это причиняет тебе такие неудобства, мы можем что-нибудь придумать.

Да, пожалуйста, и спасибо.

Вот что я хочу сказать.

Да, он причиняет мне неудобства. Он заставляет меня хотеть убить его.

Джуд – не только причина, по которой я чуть не провалила экзамен, но и причина, по которой я буду вынуждена смотреть, как потные мужчины бегают по полю, прежде чем я смогу пойти домой.

Но потом я вспоминаю выражение ее лица в тот вечер, когда она спорила с отцом, чтобы забрать Джуда. Чувство вины, желание бороться в ее глазах.

Глупая месть не может лишить ее этого. По крайней мере, пока.

— Нет, мам. Это просто стресс из-за учебы. Джуд… — я замолкаю, вдыхая запах отполированного дерева сцены, подбирая нужные слова. — Все в порядке. С ним никаких проблем.

Я многого не помню с той ночи, только отрывки, как он появился на вечеринке и испортил мне настроение. А потом я проснулась с таким похмельем, что казалось, будто голова разрывается пополам.

Наши отношения не были ужасными, но дело в том, что он был в моей комнате. Рядом с моим ноутбуком. Копался в моих вещах. Вмешивался в мои дела, как нежелательный, любопытный сосед.

Однако то, что она первая заговорила о нем, дало мне возможность сровнять счет между Джудом и мной.

Вы можете мне не верить, но моя мама знает все, а если не знает, то скоро будет знать.

Если кто-то и имеет какой-то компромат на Джуда, то это она.

Секрет за секрет.

Я делаю вдох, стараясь звучать непринужденно, и кладу в рот еще одну картошку.

— Кстати, о нем, можно тебя кое о чем спросить?

Она приподнимает бровь, откладывает бургер и вытирает руки.

— Конечно, можно. Все, что угодно.

Может, это из-за травки, может, из-за любопытства, а может, и то, и другое.

Но вопрос, который я задаю, не тот, который я ожидала услышать из своих уст.

— Почему Истон выбрал тебя, чтобы позаботиться о Джуде?

Ее выражение лица меняется, по нему пробегает нечто нечитаемое. Я вижу, как она напрягается при упоминании его имени, как будто сколько бы лет ни прошло, Синклеры всегда будут для нее больной темой.

Я не знаю всех подробностей того, через что прошла моя мать, но знаю точно, что она сражалась, как ненормальная, чтобы добиться того, что сейчас имеет.

На секунду я даже подумала, что впервые моя мать честно мне не ответит.

Но, верная своему характеру, она говорит:

— Честно говоря, я не знаю, — признается она, заправляя прядь мягких рыжих волос за ухо, прежде чем продолжить. — Между нами долгая и горькая история. Но у Истона не было никого. У него не было семьи, которая была у нас. Большую часть своей жизни он был одинок, и я думаю, он хотел, чтобы Джуд имел шанс вырасти иначе, чем росли мы.