Человек в прицеле. Страница 4

– Ой, это и не скажи! – добродушно улыбнулся вахтер. – До войны-то, когда только появился поселок рядом с заводом, тут и гармони играли, и патефоны, и девушки по вечерам прогуливались. Заводская молодежь, одно слово! А как война пришла, так много мужиков в военкоматы направились. Оно, конечно, завод важный, многим отказывали, бронь от завода на многих была. А уж потом, как завод эвакуировали в 41-м, так и рабочие многие уехали с ним на Урал. Целыми эшелонами ехали. Кто вместе с оборудованием, с материалами, а кто и теплушками, по двадцать человек в вагоне. Как завод остановился здесь, так и поселок как будто весь вымер. Как темнеет на улице, так в поселке ни одной живой души на улице не увидишь. Да и кому быть-то? Кто-то на предприятиях сутками работает, часто там и ночуют. А кто возвращается по вечерам домой, тому куда ходить-то. Запираются по квартирам, печки топят. Котельная-то встала давно уже. Дома всегда от заводской котельной отапливались. Все обнадеживают, что снова ее запустят, да вот руки, видать, не доходят. Буржуйками и спасаемся. Я ведь тоже здесь в поселке живу.

Коган внимательно слушал вахтера, кивая согласно головой. Старик словоохотливый, скучает без общения. И навел он на очень хорошую мысль: в поселке осталось мало жителей, на улицах почти никого, и все друг друга знают. А это значит, что каждого незнакомого человека могут заметить, незнакомец здесь сразу бросится в глаза.

После того как рассвело, осмотр закончили быстро. Запыленные окна цеха все же пропускали достаточно света, и в большом помещении можно было без труда осмотреться. Картина была, конечно, впечатляющая: мужчина в ватнике и сапогах лежал у стены, куда его, видимо, отбросило взрывом. Лица, можно сказать, не было – только кровавая, обожженная маска, из которой жутко желтели зубы. Одна рука обожжена до черноты, второй кисти не было. Ватник на груди обгорел и насквозь был пропитан кровью.

Остатки деревянного монтажного стола разбросаны по всему цеху. Догорели и теперь слабо дымились деревянные отходы и тряпье, оставшиеся после переезда производства. Но больше всего оперативников заинтересовал валявшийся открытый саквояж. После того как его осмотрели саперы, их командир подошел к Шелестову и сказал:

– Ну, тут сомнений быть не может, товарищ подполковник. Здесь пытались собрать взрывное устройство. Некоторые характерные компоненты остались в саквояже.

– Почему же «пытались», – пожал плечами Сосновский. – По-моему, очень даже удачно бомбу собрали. Только она взорвалась не вовремя.

– Ну можно сказать и так, – согласился лейтенант. – Человек, который собирал взрывное устройство, видимо, обладал низкой квалификацией. Одно неосторожное движение – и вот результат.

– Что вы можете сказать о компонентах? – спросил Шелестов.

– По составу компонентов сейчас ничего уже не скажешь. Это могут сделать только химики в специализированной лаборатории. А что касается технических моментов, то, судя по содержимому саквояжа, его собирали профессионально. Провода, зажимы, дозаторы, ну и все такое.

– Я предлагаю обратиться в институт химии МГУ, – предложил Кондратьев. – Мы всегда в особо сложных случаях пользуемся их помощью. Оснащение у них вполне современное. Невыполнимых задач до сих пор для их лаборатории не было.

– Хорошо, собирайте образцы и передавайте в лабораторию, – обрадовался Шелестов. – Будем пользоваться вашими связями в научном мире. А что касается этого взрыва, пока не стоит афишировать истинную причину. Официальную версию пока будем подавать как взрыв баллона с пропаном. Я свяжусь с вашим начальством по этому поводу.

Когда появились Коган и Буторин, а криминалисты принялись собирать образцы, пригодные для проведения экспертизы, Шелестов отозвал своих оперативников в сторону.

– Охрана пустующей территории осуществляется формально, – вполголоса заметил Буторин. – Да и не могли они заметить проникновения, если этот человек вел себя тихо: не дымил, не разжигал огня, не включал свет. Да и корпуса, я думаю, обесточены на заводской трансформаторной подстанции. Забор везде цел – добротное кирпичное строение. А вот с воротами не все в порядке. Наверняка, когда из-за торопливости вывозили по железной дороге оборудование, кто-то зацепил тяжелой техникой угол створки ворот, перекрывающих железнодорожный въезд. Кто-то чуть поработал – ломом отогнул лист, и образовался лаз. Снаружи, чтобы не было так заметно, его прикрыли легким деревянным щитом. Так что входить и выходить он мог в любое время дня и ночи. Если только не боялся, что его увидят в этот момент с улицы.

– Не боялся он этого, – возразил Коган. – Поселок наполовину пустой. Здесь в основном живут рабочие, и многие эвакуировались еще в 41-м на Урал вместе с заводом. Сейчас остались только старики, женщины и дети. По вечерам улицы вымирают. А железнодорожная ветка со станции идет через пустырь. Так что можно через ворота входить с песнями и плясками, и никто не услышит. Вахтер рассказал, он живет в этом поселке.

– Вот как? – Шелестов задумчиво потер щеку. – Ну тогда у нас есть чем заняться, пока химики анализируют пробы, а медики исследуют тело. Кроме жильцов, которые с заходом солнца закрываются в квартирах и ложатся спать, есть еще постовые милиционеры, дворники.

Снег валил густо и беззвучно, словно небо решило закутать город в белоснежное одеяло, скрывая шрамы войны. На окраине Москвы, где дома рабочего поселка стояли, припорошенные инеем, декабрьский ветер шелестел в голых ветвях берез, сгибая их под тяжестью снежных шапок. Улицы, занесенные сугробами, казались безлюдными – лишь изредка мелькали силуэты прохожих, торопливо пробирающихся сквозь метель. Их фигуры, укутанные в потрепанные шинели и платки, сливались с белизной, словно призраки, возникающие и растворяющиеся в пелене снега.

Светомаскировка нависала над городом как тень былой угрозы. Окна домов, заклеенные крест-накрест бумажными полосами, едва пропускали тусклые отсветы керосиновых ламп. Жильцы торопливо занавешивали окна плотной тканью, чтобы не пропускать свет из квартир. Улицы тонули в полумраке: фонари не горели, и только белесый сумрак наползал на улицы. Даже в этой темноте чувствовалась привычка к осторожности – словно сама Москва помнила гул вражеских бомбардировщиков, хотя фронт уже катился на запад, в сердце Европы.

На лицах прохожих читалась усталость, сплетенная с тревогой. Женщина, прижимающая к груди узел с пайком, всматривалась в даль пустым взглядом – может, туда, где под Варшавой или под Будапештом сражался ее муж. Старик, пробирающийся к колонке с ведром, замедлял шаг, услышав гул грузовика: невольно вздрагивал, вспоминая рев «юнкерсов». Даже смех ребятишек, лепивших снеговика у забора, звучал приглушенно – будто их учили не шуметь, как в те годы, когда бомбы падали с неба.

Война отступила, но не отпустила. Она жила в дрожи рук почтальона, разносившего похоронки и треугольники солдатских писем с фронта, в нервных взглядах на часы ждущих у репродукторов сводок Совинформбюро, в тихом плаче за занавешенными окнами. Снегопад, такой мирный и щедрый, не мог стереть следы голода, страха, долгих ночей в бомбоубежищах. Каждый шаг по хрустящему насту напоминал: где-то там, за тысячи верст, грохочут орудия, и чей-то сын, муж, брат вмерзает в окопную грязь, пока здесь, в Москве, метель пытается замести память…

Но в этой тревоге теплилась надежда, как огонек в печке-буржуйке. Женщины перешептывались в очереди за хлебом: «Слышала? Наши уже в Восточной Пруссии!» Старики, покуривая самокрутки, кивали: «Дойдем, обязательно дойдем!» Даже в затемненных окнах угадывалось ожидание: вот закончится зима, растает снег, и с ним, может, растает война. А пока декабрь кружил в танце снежинок, прикрывая своим белым плащом и раны земли, и немую молитву москвичей: «Родные, вернитесь живыми!»

Глава 2

– Товарищ подполковник! – Кондратьев побежал к машине и чуть не упал, проехав сапогами по доске, скрытой свежим снегом. – Подождите!